Почему мы все заняты бесполезной работой

Идеолог движения Occupy Wall Street и профессор Лондонской школы экономики Дэвид Гребер доказывает, что технический прогресс не освободил людей, а еще сильнее привязал к бессмысленной работе.

Американский экономист Джон Мейнард Кейнс в 1930-е годы предсказывал, что к концу века технический прогресс сделает нормой 15-часовую рабочую неделю — по крайней мере, в самых развитых странах. В 1960-е многие экономисты верили, что переход к 4-5-часовому рабочему дню неизбежен. Но большинство из нас по-прежнему работает по сорок часов в неделю. Впрочем, это не значит, что Кейнс ошибался — просто в его время работа означала в первую очередь тяжелый физический труд — для мужчин — на фабриках, заводах и в полях, а для женщин — по хозяйству дома. В этих сферах рабочие места действительно сократились в западных экономиках на две трети. Но вместо них возникло бесчисленное количество новых профессий: менеджеры, администраторы, координаторы, стратеги, юридические и финансовые консультанты. Чтобы удовлетворить их потребности, расширилась и сфера услуг — от выгула собак до ночной доставки еды. Теперь в этом заняты три четверти работающего населения на Западе.

Все это вместе я называю bullshit jobs — бессмысленная работа, в необходимость и полезность которой не верят в первую очередь те, кто ею занимаются; мартышкин труд. Люди проводят в офисе лучшую часть своей жизни, и причина этого отнюдь не экономическая: на мой взгляд, к такому положению дел привела эволюция морали труда. В XIX веке социалистические движения родились из общепринятой в ту эпоху трудовой этики. Недавно я читал речи Авраама Линкольна, и с удивлением обнаружил, что он использует совершенно марксистскую риторику. Всеми удобствами и предметами быта мы обязаны рабочим, которые их производят, — так было принято считать. Но затем, в первой четверти XX века, ряд богатейших капиталистов вроде Эндрю Карнеги стали тратить деньги на благотворительность — школы, больницы, библиотеки, — писать книги, выступать с программными статьями и вообще играть все более активную роль в обществе. Постепенно производительный труд и общественные блага начали ассоциироваться именно с такими харизматичными капиталистами, а рабочие оказались просто роботами, действующими по заданной схеме.

Производительный труд потерял моральное преимущество, уступив место идее, что любой труд благороден сам по себе. Звучит красиво, однако у этого тезиса есть оборотная сторона. Отныне, если человек не отдает работе все свое время и силы, он не может считаться хорошим — и плевать, нравится ли ему эта работа и считает ли он ее хоть в чем-то полезной. Порой это утверждение принимает совсем абсурдные формы, например, такую: чем больше удовольствия тебе приносит работа, тем меньший подвиг ты совершаешь. А уж если ты стараешься уменьшить свою занятость, то вообще не рассчитывай на уважение окружающих. В результате миллионы людей всю жизнь заняты делом, которое сами втайне считают абсолютно бессмысленным.

В какой момент все пошло не так? Мне кажется, социальные науки пришли к консенсусу, что самые важные перемены произошли в 1970-х. Ученые расходятся в том, что именно случилось, но все это чувствуют. Именно тогда в США и Западной Европе корпоративная и финансовая бюрократия срослись в единый правящий класс. Началось бесконечное перемещение менеджеров в финансовые структуры, а финансистов — в корпоративные. Люди из этих сфер подружились, переженились и породнились — и построили новый мир, подходящий для их нужд.

Многие всерьез полагают, что к системе, где правят финансы, привело развитие технологий. Но все ровно наоборот. В 1970-е годы компьютеры были огромными, неповоротливыми махинами, не нужными никому, кроме математиков и кибернетиков. А еще финансистов. Теперь же компьютеры, особенно те, что стоят в офисах финансовых корпораций, — единственное, что по-настоящему работает. В метро часто случаются перебои, на дорогах постоянно пробки, мобильная связь пропадает, а финансовые системы работают как часы. На протяжении 2000-х на выборах в США считалось обычным явлением, если машины, подсчитывающие голоса, допускали погрешность в 1%. Помню, кто-то тогда заметил: подождите, каждый день люди совершают миллиарды операций в банкоматах с нулевой погрешностью, а мы раз в четыре года голоса посчитать не можем?

Правоконсерваторы, управлявшие в 1970-е Америкой и Британией, тоже участвовали в распространении того, что я называю мартышкиным трудом. Это легко проследить — сохранились публикации аналитических центров, которые консультировали правительства в те годы. После беспокойного десятилетия 1960-х, движения хиппи и майского восстания в Париже они пытались поставить диагноз тому, что считали опасной общественной болезнью. Перед ними стоял вопрос: «Как мы это допустили?». Правящие классы задумались о том, что технический прогресс освобождает все больше людей от рутинных занятий и бытовых трудностей. Они писали работы примерно такого рода: «Хиппи — опасные асоциалы, а представьте, что будет, когда механизация заменит рабочих машинами и весь рабочий класс превратится в хиппи».

Я не хочу сказать, что бессмысленные профессии были придуманы в секретных правительственных лабораториях, однако правящему классу действительно удалось отстранить от власти и финансов подавляющее большинство населения. Рабочие, которые производят что-то реальное, постоянно выдавливаются из общества, их места сокращаются. Самые сознательные из них объединяются в профсоюзы и выходят на улицы с требованиями рабочих мест и достойной оплаты. И общество предлагает им работу — менеджеров и администраторов. На этих должностях можно не делать ничего и получать за это деньги — правда, устроены они таким образом, что люди тут же начинают ассоциировать себя с правящим классом и испытывать едва сдерживаемое раздражение к тем, кто занят социально значимой работой. Даже в сфере IT, которая является самым динамичным корпоративным сектором, царит эта бюрократия — и если у сотрудника технологической корпорации появляется толковая идея, он уходит из компании и создает с единомышленниками свой стартап, который при наилучшем исходе обречен превратиться в такую же неповоротливую корпорацию.

Многие спрашивают меня: разве работу профессора антропологии нельзя назвать мартышкиным трудом? Я предлагаю им самим ответить на этот вопрос. Это очень просто: без профессоров мир был бы лучше или хуже? Думаю, большинство ответят, что хуже. Правоконсерваторы пытаются поднять академический мир на смех и язвительно интересуются, какого черта мы изучаем гендерные аспекты всего на свете. Но я вспоминаю речь женщины-депутата в парламенте Афганистана, сказанную по случаю решения президента Обамы отправить в страну дополнительный военный корпус. Эта женщина спросила: «Зачем вы отправляете нам еще 20 тысяч солдат? У нас и так их уже море. Почему бы вам не отправить сюда 20 тысяч ученых?»

Григор Атанесян