Роль морального духа на войне

Площадь нашей планеты — 55 миллионов квадратных миль, а население — 2 миллиарда человек. Сегодня 80% этой территории и населения прямо или косвенно вовлечены в войну. По размерам театров военных действий, количеству участвующих в них людей и техники, и всесторонности воздействия как на комбатантов, так и на мирных жителей нынешний конфликт уже превзошел все войны в истории человечества. При этом его масштаб все еще ограничен по сравнению с тем, что может произойти, если две войны, идущие сейчас в Европе и Азии, превратятся в единое противостояние, а Соединенные Штаты из резерва выдвинутся на линию фронта.

Таким образом, для подавляющего большинства жителей Земли нынешняя война — уже не теория, не предмет для абстрактных морально-философских размышлений, а неумолимая реальность, вынуждающая каждую страну и каждого человека к безотлагательным и решительным действиям.

Более того, учитывая характер идеологических разногласий сторон и неизбежные всемирно-исторические последствия победы одной из них, на карту поставлены не просто клочки территории и масса других вещей, ради которых войны велись в прошлом. Для многих стран речь идет о жизни и смерти, и для всех народов — о пути, по которому пойдет развитие цивилизации, и об их собственном образе жизни. Как во времена Пунических войн или нашествий на Европу персов, арабов и гуннов, судьбы мира вновь решаются мечом, и его приговор обжалованию не подлежит. Ход нынешней войны уже продемонстрировал значение слов «горе побежденным».

В то же время войны по-прежнему не выигрываются одними экономистами — в чем Франция и Британия убедились на собственном горьком опыте. Каждой нации, как и раньше, приходится вести собственную борьбу, победа в которой зависит не только от полководцев и оружия, но и от той неуловимой, неопределенной субстанции, что называется моральным духом — духом солдат на фронте и всего народа. Человек, подвергающийся смертельной опасности, может задействовать некие скрытые резервы, заложенные в нем природой, не выраженные какой-либо химической формулой, которые удваивают и утраивают его силы.

Сегодня требования к моральному духу солдат и населения в целом куда более жестки, чем когда-либо прежде. До начала предыдущего мирового конфликта война оставалась в умах людей чем-то романтичным и «галантным» — своего рода приключением, волнующим молодежь. Начинались войны на волне бурного энтузиазма, среди цветистых речей о «девушке, что ждет тебя дома», поддерживавших солдата хотя бы до первого сражения. В тылу же продолжалась прежняя жизнь: возможно лишь несколько более волнующая и позволяющая кое-кому наживать баснословные барыши. Сегодня весь мир знает, что в войне нет ничего «красивого» — это кровь, пот и слезы, что для солдата на фронте она сводится к обстрелу чаще всего невидимого противника и ожиданию его ответных пуль и снарядов. При этом его дух не поддерживает «локоть товарища» или заставляющая вскипать кровь ярость рукопашной, хотя бы частично затмевающая страх.

Идеология то побуждает некоторые страны становиться на путь к завоеванию мира, то погружает их в «спячку». И история во многом складывается из различий в идеологических «графиках» народов. Аналогичным образом, на войне не бывает абсолютных ценностей — есть только относительные, и победа или поражение определяется соотношением между отрицательными и положительными факторами, присущими каждой из враждующих сторон. Было время, когда первой военной державой мира считалась Франция, и другие копировали организацию ее армии — вплоть до того, что большинство военных терминов в большинстве языков заимствованы из французского. Сегодня стандарты в этой области задает нацистская Германия, и мир волей-неволей знакомится с немецкой военной терминологией. Каждой стране, стремящейся одолеть нацистскую Германию, придется сравняться с ней и превзойти ее в эффективности — как военной, так и организационной, ведь в наш век тотальной войны легкого пути к победе не бывает.

Немцы всегда были хорошими, хотя и не всегда лучшими солдатами. В прошлом они поставляли миру наемников, и богатые военные традиции выработали у их генералов полководческое чутье, зачастую, правда, становящееся плодом коллективного разума генерального штаба, а не озарений отдельных гениев. Они приучены к дисциплине, послушанию и подчинению, выносливы и не склонны к нытью, способны на величайшее физическое, если не нравственное мужество и патриотичны не меньше, чем граждане любой другой западной страны.

На уровне отдельных личностей немцы разобщены, сварливы, негибки и узколобы, но в качестве противоядия от этих качеств у них выработался настоящий организационный гений, придающий им как нации эффективность, намного превышающую способности каждого из них. Кроме того, относительная скудость ресурсов, а, значит, необходимость использовать все по максимуму, научила их бережливости и дотошности. Способность немцев довольствоваться малым известна всем, а по умению переносить лишения они превосходят большинство других народов Запада.

Гитлер и нацистский режим использовал и максимально развил все эти качества: с одной стороны нацисты подавили любую оппозицию и превратили всю Германию в гигантскую военную машину, а с другой — воспитали у боеспособной молодежи фанатичную волю к победе, основанную на догмах о превосходстве германской «расы господ» и принципе: «будь стоек!». Немецкая армия уже произвела революцию в военном деле, ее боевой дух остается непревзойденным, а ее достижения будет изучать как классику не одно поколение военных специалистов.

В то же время характер немцев — как по отдельности, так и всей нации — еще находится в стадии формирования, он не устоялся, в отличие от французов, британцев и во многом даже американцев. Причина того, что немцы так любят говорить о мировоззрении, заключается в том, что оно у них отсутствует. Будучи, как они сами себя называют, «молодым народом», немцы не уверены в себе и стремятся спастись от этой неуверенности в коллективе или доктринерском мистицизме — именно поэтому в стране всегда было множество «союзов» и партий, основанных на идеологии, из которых нацизм — лишь последний пример. Аморфная душа немца способна на самые яростные «всплески» — от Реформации до гитлеризма.

За исключением немногих людей с твердыми убеждениями, немцы принимают любой государственный строй, который им навязывают. Они становятся его последователями, сражаются и страдают за него — но только пока система действует успешно, поскольку успех в их глазах доказывает ее правильность. Но если успехи прекращаются, система утрачивает оправданность, и организация государства мгновенно и полностью рассыпается, как карточный домик.

До сих пор, однако, Гитлер выигрывал все сражения, и пока это происходит, он останется у власти благодаря надеждам немцев на окончательную победу. Фридрих Великий в свое время вел Семилетнюю войну, и Гитлер еще в 1939 году объявил, что готов воевать столько же лет. Только когда немецкий народ осознает, что эту войну не выиграть военными средствами, и все их страдания и лишения были напрасны, возможно повторение 1918 года. Когда — и если — это понимание придет, такой исход можно считать гарантированным. Другое дело, что для этого потребуется решающее поражение немецких армий или вступление в войну против Германии таких сил, что немецкие генералы, руководствуясь холодным расчетом, придут к выводу, что победа невозможна.

Как это ни странно, британцы — в расовом отношении наиболее близкие к немцам — обладают полностью противоположным национальным характером. Если немцы пытаются создать империю силой оружия и тщательно спланированными действиями, то британцы приобрели свою почти случайно, и в основном за счет предприимчивости отдельных торговцев, эмигрантов и самозваных «строителей империи», донесших английский флаг до всех четырех краев света при равнодушном, а часто и враждебном отношении собственных «изоляционистов». Британцы, прагматичные, с подозрением относящиеся к прокрустову ложу догм и логики, крайне индивидуалистичные, сдержанные и не любящие вмешательства в свою жизнь — до такой степени, что их интеграция в социальную систему возможна лишь за счет неписанных норм поведения и почтения к традициям, неспособны на столь дотошную и эффективную организованность, как немцы. И если последние преклоняются перед профессионалами, то идеал британцев, как отметил Стэнли Болдуин — это «образ жизни любителя».

Однако, хотя организация британского общества не столь эффективна, как у немцев, она в то же время отличается меньшей косностью и большей устойчивостью. Именно гибкость до сих пор обеспечивала ее сохранение. Кроме того, поскольку британцы — или, по крайней мере, представители правящего класса страны — являются потомками людей, сначала завоевавших сами Британские острова и правивших ими, а затем управлявших империей, включающей множество народов, они настолько уверены в собственном превосходстве, что просто неспособны представить себе, что в чем-то могут кому-то уступать. И этот «комплекс превосходства» настолько пронизывает все слои общества, сложившегося в ходе постоянных завоеваний, что он в равной мере свойственен и лорду, и его дворецкому.

По этим причинам британцы чаще всего легкомысленно относятся к надвигающейся угрозе и недооценивают противника. Как и во многих других странах после окончания прошлой войны, в Британии это легкомыслие усугублялось пустой и анемичной «кашей в голове», что выдавалась за актуальнейшее интеллектуальное течение, ассоциировалась с длинноволосыми мужчинами и коротко стриженными женщинами, и сублимировала брюзгливое недовольство жизнью в пацифизм и пораженчество. Дело неизбежно закончилось противоречием; выступая против любой войны, эти интеллектуалы одновременно требовали принять меры против «агрессоров». В конечном итоге они пришли к выводу, что «дни Англии миновали».

Пожалуй, только англичанин мог написать те бессмертные слова, что занес в дневник умирающий полярник капитан Роберт Скотт: «Эти неровные строки и наши мертвые тела поведают нашу повесть». Именно они, возможно, учат британцев проявлять такое же упорство, которое, пусть и на иной основе, демонстрируют русские, чье сопротивление германской военной машине удивляет весь мир и заслужило невольное уважение даже со стороны самих немцев. Ключ к стойкости русских — сама русская душа, примитивная и яростная, мрачно задумчивая и чувствительная, обремененная глубоким чувством вины. Все это не только превращает русского в пассивного фаталиста, но также приучает его к страданиям и смерти, заставляя крепко держаться за две вещи, кажущиеся четкими и вечными — религию и священную родную землю.

«Надстройкой» к этому национальному характеру стал большевистский режим, следующий русским традициям, но создавший централизованный партийный аппарат, способный сплачивать воедино разнородные массы людей. Кроме того, он внушил народу объединяющую идеологию, связавшую молодежь и армию жесткой дисциплиной и безжалостным подавлением любых идейных «уклонов», в том числе в самой компартии. Однако русские никогда не славились эффективностью и организованностью, а чрезмерный акцент на роли тружеников в ущерб управленцам явно не улучшил эту ситуацию, даже несмотря на многолетнюю интенсивную индустриализацию.

В результате огромные массы людей и техники, которыми располагает русская армия, неважно проявляют себя в наступлении, но, обороняя родную землю, русские солдаты стоят насмерть. И это самоотверженное стремление защитить родину не сковано идеологическими рамками: даже белоэмигранты сегодня молятся, чтобы Бог даровал Сталину победу над агрессорами.

То, что организационная система, созданная большевиками, выдержала удар, полностью опрокинул расчеты немцев, но даже когда — и если — она рухнет, это не будет полным и окончательным крушением, как в случае с германской системой. Во время прошлой войны, когда даже оборона показалась немецким солдатам делом безнадежным, они попросту разошлись по домам — обрабатывать свои поля. Если немцы прекращают сопротивление, когда рушится их организационная система, то русские продолжают борьбу — везде, независимо от того, пала Москва или нет. В 1812 году они уничтожили армию Наполеона, в 1918-19 годах дали отпор экспедиционному корпусу союзников; теперь пришла очередь немцев. Насколько эффективным будет это сопротивление в условиях современной войны, пока неясно.

Французы — полная противоположность русским: они сверхцивилизованы, скептичны, это рационалисты и реалисты до мозга костей, а их инстинктивный побудительный мотив — «священный эгоизм латинянина». Из-за этого эгоизма политическая жизнь страны отличается нестабильностью, из-за одностороннего рационализма французы становятся жертвой своего «разума» столь же часто, как немцы — своей склонности к мистике, а реализм застилает глаза до такой степени, что нередко превращается в собственную противоположность.

Однако французам всегда удавалось распространить свой эгоизм на нечто большее, чем собственная персона — а именно на свою страну. Для них мир за пределами Франции выглядит грубым и варварским — поэтому лишь очень немногие французы покидают родину. Особенно это относится к крестьянам, составлявшим костяк французской армии.

Из-за подобного национального характера в истории Франции бывали как блестящие победы, так и катастрофические поражения. Защищая Францию или сражаясь ради славы Франции, французские солдаты в разное время громили армии всех стран Европы, но когда они сами оказывались на грани поражения, то из-за своего рационализма и реализма прекращали борьбу, сочтя ее безнадежной. В таких случаях высока вероятность паники, когда каждый спасается как может.

Моральный дух японцев — военных и гражданских — не имеет ничего общего с вышеописанным, поскольку формировался в совершенно иных условиях. Японец предан в первую очередь своей семье, а позднее эта лояльность распространилась на господина-феодала и страну в целом в лице императора. Выражением этого стало возрождение синтоизма в первозданном виде, сплавляющее воедино патриотизм и религию, а внешним проявлением — кодекс Бусидо («путь воина»). Бусидо учит японцев быть готовыми погибнуть за императора, а синтоизм обожествляет смерть.

Беззаветная отвага японских солдат проявилась во многих сражениях, и часто перед боем они клянутся друг другу — пуская по кругу традиционную чашу с холодной водой — умереть, но не отступить и не сдаться в плен. И какие бы разногласия ни существовали в японском обществе, когда стране грозит опасность, весь народ сплачивается вокруг императора. Более того, власти намеренно культивируют воинский дух: они мирятся с яростной оппозицией, если ее причина в том, что обстоятельства вынуждают Токио идти на компромисс ради мира, и даже к политическим убийствам относятся довольно мягко, когда те, кто их совершает, руководствуются патриотическими мотивами — пусть и в чрезмерной форме.

По этим причинам Япония всегда была и остается опасным противником, и недооценивать ее опасно. Можно ли сломить моральный дух японцев? На этот вопрос ответить невозможно, поскольку такое никогда не случалось. Япония часто отступала, столкнувшись с превосходящими силами, но не проиграла ни одной войны.

А что же наша страна? Действительно ли моральный дух американцев настолько слаб, как об этом часто говорят? Американский народ, в происхождение которого внес вклад весь западный мир, впитал в себя те положительные и отрицательные качества, что мы описали выше, причем дополнительное воздействие на него оказывает фактор «плавильного котла», который остается в силе до сих пор. Растущее влияние женщин и образования в общественной жизни придает психологии американской нации несколько «женственный» оттенок: этот феномен можно считать благом в условиях мира, но во время войны, которую по-прежнему ведут мужчины, он может осложнить дело. Впрочем, это уже другая история — для «внутреннего пользования».