Накануне геополитического перелома — попытка исторических аналогий

Любые исторические аналогии применительно к России грешат натянутостью. Но, глядя на сегодняшнюю политическую ситуацию, не удается отделаться от мысли, что она во многом повторяет события 1949-1953 года в Советском Союзе. Слишком много общего и с точки зрения глобальных процессов, и с точки зрения процессов, происходящих внутри нашей страны, и с точки зрения стоящих перед Россией задач, слишком много сходных рисков.

И в конце 1940-х — начале 1950-х годов, и сейчас и мир, и наша страна сталкиваются с глобальными трансформациями, во многом «обнуляющими» привычный мир и создавали, как новые перспективы для развития, так и новые вызовы. Общим остается стремление США, используя ожидаемые трансформации, сохранить доминирующее положение в глобальной экономике. И, похоже, сейчас США готовы к не менее, а, возможно, — и более жесткому использованию политико-силовых инструментов для консолидации вокруг себя союзников, нежели в начале 1950-х годов. Современные геоэкономические ставки слишком высоки — мы наблюдаем реальное формирование геэкономической полицентричности — начавшись с возникновения элементов «альтернативной логистики», кризис монополярности начинает распространяться на финансовый сектор, а этой уже — прямая угроза устойчивости американо-центричной экономической системы. Иными словами — новая глобальная трансформация становится операционной реальностью.

Глобальный контекст

Ситуацию в СССР в 1949-1953 годах можно охарактеризовать, как кризис власти и перетряску элит, развивалась на фоне титанических изменений в мире. С 1949 по 1953 год происходило неуклонное сворачивание глобальной военно-политической многополярности и становление, хотя еще и в зачаточной форме биполярности. Уходила в прошлое Британская империя. Впереди еще был последний «рык» британского льва — попытка восстановления контроля над Суэцким каналом в 1956 году. Но с момента независимости Индии (1947), утраты контроля над Палестиной (1948, а окончательно, — в 1949 году — после проигрыша арабскими странами союзниками Великобритании войны за превентивное уничтожение Израиля) тенденции распада Империи уже приобрели немалую скорость. «Революция свободных офицеров» во главе с М.Нагибом в Египте уже свершилась (1952) и республика уже провозглашена (1953), а вывод британский войск стал вопросом времени.



Все это происходило на фоне распространенных и в СССР, и в мире ожиданий нового глобального кризиса, в конце 1940х — начале 1950х годов так и не случившегося. Отчасти из-за начала «холодной войны» и «горячей» — Корейской, а отчасти, — в следствие решительного переконфигурирования США глобальной экономики под лозунгом «консолидации Запада» в борьбе против «советской угрозы». США вышли из рассматриваемого периода усилившимися, окончательно сформировавшими доминирующую позицию в западном мире, что позволило им уже через несколько лет, фактически, отказаться от партнерских отношений с Великобританией, параллельно начав реализовывать стратегию отбрасывания коммунизма.

Сейчас мы видим обратный, но структурно схожий процесс. Начавшись с российской политической фронды по второстепенному вопросу — перераспределению влияния на Украине, в силу недоговороспособности Запада, не готового делиться влиянием и стремившегося реализовать сценарий с «нулевой суммой», через четыре года ситуация дошла до стадии угрозы прямой военно-силовой конфронтации и пороговым решением по экономической изоляции России. Чем отчасти были спровоцированы, как минимум, ожидания крупного глобального кризиса, призванного зафиксировать, как минимум, полицентричное состояние современного мира. Как минимум, это касается ситуации на глобальных рынках капитала, которые в результате конфронтации Запада и России, не говоря уже об активизации противостояния США и Китая, становятся все более манипулируемыми и административно регулируемыми.

Советская внешняя политика конца 1940-х — начала 1950-х годов, стоит признать, справиться с этим вызовом не смогла. Допустив стратегический просчет в оценке готовности США идти на конфронтацию в условиях утраты атомной монополии (война в Корее), и спровоцировав раскол Европы на крайне невыгодных для СССР условиях, (Восточная Европа превратилась в долгосрочную политическую и экономическую обузу, для обеспечения лояльности которой требовались огромные ресурсы), СССР начал двигаться к все большей изоляции, утрачивая идеологическую и политическую гибкость. Разрыв с Югославией в 1948 стал зримым примером результатов такой политики.

СССР упустил серьезные возможности для усиления геоэкономических позиций на Востоке, созданные победой коммунистов в Китае и националистов в Египте, а также тяжелый для США ход Корейской войны, спровоцировавший и внутриполитическую напряженность. Не удалось навязать США и его союзникам реальное и экономически опасное для них противоборство, компенсирующее уступки, сделанные в ходе «политики умиротворения» Запада в 1946-48 годах (Греция, Иран, отказ от денацификации Испании).

Важным элементом в советской политике конца 1940х годов было ожидание кризиса мировой капиталистической системы, по мысли тогдашнего Кремля, призванного заставить США, как лидера капиталистической системы, пойти на некую новую «большую сделку», но уже на более выгодных для Кремля условиях. В США, впрочем, смогли найти иные способы выйти из-под угрозы экономического кризиса, спровоцировав новую конфронтацию и то, что стало называться «холодной войной» и «гонкой вооружений».

Российская посткрымская дипломатия пока также не смогла решить ключевых задач по выводу России из международной изоляции и разрушением единства коллективного Запада. Как результат, полноценная, нацеленная на достижение конкретного результата внешняя политика все больше подменяется пропагандой и решением тактических задач. Забавно, что недавняя кампания против «пролукашенковских грантоедов» даже в деталях напоминает антиюгославскую пропаганду конца 1940-х годов, ставшую признанием неспособности эффективно влиять на Белград, сохраняя его в своей орбите. И, как и в конце 1940х годов, призрак масштабной и изматывающей «гонки вооружений» сейчас также встает перед Россией.



Постсоветская Россия, как и СССР в конце 1940-х годов, также столкнулась с кризисом лояльности своего ближайшего геополитического окружения, включая даже таких близких союзников, как Казахстан и Белоруссия. США сейчас гарантированно не имеют жизненно-важных интересов на постсоветском пространстве (если они когда-то их и имели) и совершенно свободны в розыгрыше сценариев «управляемого хаоса», направленного против влияния и даже безопасности России в регионе. Вашингтон может попытаться спровоцировать Москве на действия, схожие с советской политикой 1948-1949 годов, превратив постсоветскую Евразию в инструмент истощения России. Нельзя исключать, что «колебательные» движения руководства Армении, — от заявлений о лояльности, под которыми легко читается желание получить от Москвы дополнительные ресурсы, до откровенно конфронтационных шагов по отношению лично к Президенту России, таких, как арест Р.Кочаряна, является апробацией новой методики на «малом пространстве» с возможностью последующего масштабирования. Например, в Казахстане, где элита уже созрела, чтобы открыто продемонстрировать антироссийскую стратегическую направленность.

В конце 1949-53 гг. ситуация разрешилась установлением жесткого политического контроля над странами Восточной Европы, финальной точкой чего было подавление волнений в Берлине в июне 1953 года, под прикрытием чего готовилось свержение Лаврентия Берии. Сейчас Россия имеет неизмеримо меньше ресурсов для осуществления даже в легкой форме «силового варианта» на постсоветском пространстве, его возможность может быть использована для дальнейшей демонизации нашей страны, даже в случае, если Москва не предпримет никаких практических силовых действий.

Трансформация власти и трансформация общества

Много общего и во внутреннем состоянии тогдашнего советского и нынешнего российского общества. В конце 1940х годов после пребывания «в осаде», связанной с активным использованием американцами монополии на атомное оружие и стратегическую авиацию, в советской элите, к тому же вполне успешно прошедшей столкновение с США в Корее (стратегические цели войны выполнены не были, но столкновение с США не имело катастрофических последствий), началась фрагментация. В середине 2010х годов после первого периода максимальной консолидации власти и общества перед лицом доминирующей внешней силы («сейчас нас раздавят») пришло осознание возможностей «торга» с США на новых позициях, что усугубилось распадом «крымского консенсуса», к лету 2018 года перевшего быть реальным фактором внутриполитической ситуации в стране.

И в 1949-53 годах, и сейчас главным общественным запросом был запрос на справедливость. Ощущавшие большую внутреннюю свободу фронтовики уже не ощущали политической близости к номенклатуре, к «тыловикам», к «спекулянтам». Пребывание на фронте, там, где «до смерти четыре шага», дало многим новое ощущение свободы. Управлять таким обществом старыми методами было уже невозможно. Но политической воли к формированию социальных институтов, адекватных новой эпохе и новым общественным настроениям, уже не было. Атмосферу нарастающей общественной унылости начала 1950х годов, уже не могла исправить массированная, хотя и становившаяся все более неубедительной и неизобретательной, пропаганда.

Сейчас мы видим нечто похожее: перестают работать те механизмы управления обществом, те во многом сконструированные структуры гражданского общества, «партии», «фронты», «союзы», еще пять лет назад бывшие вполне эффективными. Хотя кадровое наполнение этих структур, казалось бы, стало много лучше. Они просто перестают быть адекватными настроениям общества и новым общественным тенденциям. Это же касается и пропаганды — те инструменты и образы, вполне эффективны в 2014-2015 годах, уже не работают, зачастую вызывая в обществе негативную реакцию. Выработка новой консолидирующей повестки дня, является ключевым вызовом для элиты на ближайшие полтора года. Особенно учитывая, что социальная модернизация, сокращение веса и влияния социального балласта, связанного с избыточным весом сервисного сектора в экономике, для российского общества является куда более важной задачей, чем даже модернизация экономическая.

Другим очевидным общественным запросом конца 1940х — начала 1950х годов был запрос на обновление кадров. Кремль и в 1949-53 годах, и сейчас эту проблему понимает и пытается искать решение с учетом доступных кадровых технологий и возможностей. Есть впрочем, и существенная разница.

Руководство СССР и лично И.В.Сталин были готовы к появлению новых людей на всех уровнях политического руководства, включая высшее. Эта готовность рискнуть и продвинуть на высшие государственные посты молодежь в противовес стареющему «ближнему кругу» подарила нам, «золотую осень социализма» под руководством Л.И.Брежнева, в октябре 1952 года ставшего членом Президиума ЦК. Хотя это и не спасло систему, как таковую, уже во времена Н.Хрущева системно отвергавшую молодежь, презрительно именовавшуюся «комсомольцами», то есть, «партийцами второго сорта». Мало кто из «комсомольцев» в принципе добирался после А.Шелепина до уровня, который принято именовать «высшим руководством». Но тогда, под занавес сталинской эпохи, казалось, запрос на кадровое обновление услышан и это даст стране и элите, сильно напрягшейся после «ленинградского дела» новую кадровую стабильность.

Нынешнее политическое руководство опасается появления в высшем эшелоне власти новых людей, что отражает неуверенность в устойчивости той системы власти, в разных вариантах существующей с 2005 года. Тезис о «необходимости перемен» носит для Кремля «ритуальный» характер, демонстрируя понимание общественного запроса на кадровые изменения. Вряд ли, впрочем, Кремль действительно готов к серьезному обновлению кадров, опасаясь обострить и без того заметные даже постороннему наблюдателю клановые войны. Клановое единство стало для властей высшей ценностью. Оно будет поддерживаться даже путем утраты не эффективности управления. Обновление кадров происходит только в рамках клановых договоренностей и только на низовом, максимум, среднем уровне государственного управления, причем эффективность конкретных людей уже имеет явно вторичное значение по сравнению с их клановой лояльностью.

Проблема в том, что клановая лояльность почти всегда носит краткосрочный характер в отличие от лояльности институциональной, определяемой вписанностью не только конкретного человека, но и больших и малых групп в систему общественно-значимых экономических и социальных интересов. Проще говоря, — измена своему клану проходит куда проще, чем измена социальной «корпорации». И это тот риск, на который, думается, Кремль идет сознательно, используя накопленный политический ресурс Президента, вероятно, считая, что сейчас сильно неподходящее время для серьезного кадрового обновления из-за усиливающегося внешнего давления. Конечно, при таком подходе на краткосрочную перспективу сохраняется устойчивость элиты и возможности для продолжения формирования «наследственной административной аристократии», что является и основой стратегии Кремля, и инструментом для консолидации, как минимум, значимой части элиты вокруг Президента, остающегося единственным гарантом плавного наследования «нажитого непосильным трудом». В долгосрочной перспективе, конечно, возникает риск, что при определенных политических условиях приход в элиту новых людей может приобрести радикальные формы, болезненные для второго поколения «постсоветской родовой аристократии». Но в среднесрочной перспективе, в период формирования условий для окончательной легализации «первоначального накопленного капитала», устойчивость системы власти будет определяться эффективностью работы государственного аппарата и лояльностью бюрократии, что в условиях внешнего давления является фактором неопределенности. Создание системы родовой постприватизационной аристократии было бы для России не самым плохим вариантом с точки зрения формирования опоры для долгосрочного развития (отрешаясь от конкретных не всегда презентабельных персонажей), если бы опиралось на параллельное формирование новых опорных социальных групп. Но пока опорными можно назвать только силовиков и бюрократию, что имеет для власти известные издержки.

Вспомним коллизию конца 1940-х годов, когда вовлечение в клановое противоборство силовых структур, сперва способствовало формированию в силовых структурах ощущения обладания решающим голосом в определении судеб страны, а затем — закончилось «двойным» разгромом органов госбезопасности. Сперва, после ареста министра В.Абакумова в 1951 году, во второй раз — после убийства Л.Берии. И это нанесло безопасности страны — как внешней, так и внутренней — урон, близкий к непоправимому.

Бюрократия же в принципе заинтересована в переделе собственности, поскольку именно это дает ей возможности для дополнительной монетизации своего статуса, а «кризис наследования» в условиях отсутствия — в результате продуманной политики расчистки социального и социально-политического пространства — каких-либо опорных политических и социальных институтов у «аристократической надстройки», дает для этого все возможности.

В советском обществе ощущение смертельной опасности со стороны США до определенного момента сдерживало стремление к восстановлению справедливости, но после 1949 года это стало все труднее и труднее. Российское общество тоже готово затянуть пояса, но искренне не понимает, почему только низшие слои должны оплачивать стремление властей к усилению геополитического влияния, тогда как «высшее общество» продолжает почти неограниченно пользоваться достижениями глобализации. Разница только в политической, если хотите идеологической реакции на этот запрос. В 1949-53 году речь, скорее, шла о правом повороте и ожиданиях «нового НЭПа», на что политическое руководство ответило разворотом «левым», запустив в 1957 году механизм почти тотального огосударствления экономики и принудительной национализации. Сейчас очевиден общественный запрос на разворот «левый», на что политическое руководство отвечает разворотом даже не просто «правым», а «ультраправым», если судить по той звериной настойчивости, с которой продавливалась пенсионная реформа.

СССР 1949-53 годов и современная Россия столкнулись и с другой общей проблемой: нарастающей неэффективностью системы государственного управления, оказавшейся неспособность работать в некризисном режиме. Трансформация «Политического бюро» в широкий «Президиум ЦК КПСС» на XIX съезде была знаковым событием — руководство партии переставало быть «клубом» высших отраслевых руководителей и координаторов. Но еще с конца 1940-х Советский Союз погрузился в почти нескончаемый вал реорганизаций, переименований, слияний и разделений министерств и ведомств, не закончившейся и после 1953 года — так сильна была инерция иллюзии, что эффективность можно резко повысить организационными мерами. Апофеозом можно назвать фразу И.В.Сталина на XIX съезде партии: «я даже не знаю, сколько у меня заместителей», — хочется добавить: «и чем они в действительности занимаются». И при этом не принимались очевидные, как теперь понятно, решения по улучшению управляемости важнейшими отраслями экономики, например, металлургией.



Сегодняшнее руководство России всячески стремится избежать резких изменений структуры власти, памятуя печальные последствия известной административной реформы 2003-2004 годов, приведшей к коллапсу госуправления почти на год, а последствия ее преодолевались следующие несколько лет. Но и этот путь пока не дал какого-то значимого результата — институциональная эффективность российского государства постоянно снижается. На этом фоне обсуждения различных вариантов трансформации системы власти, включая и высшую, уже не кажутся оторванной от жизни теорией. Вполне практическим становится, например, вопрос о придании больших полномочий Госсовету при его структурном переформатировании.

Наиболее влиятельные группы элиты стремятся к такому изменению политического пространства, в большей мере отражавшее клановые интересы, стремясь получить дополнительную опору в условиях, когда операционное пространство для российских кланов поступательно сужается, как в результате внешнего воздействия (дальнейшее обострение отношений с Западом), так и в силу нарастающего отчуждения власти от общества. Фактически, речь идет о попытки легализации клановой системы, как основы политического пространства России. Но объективно такая чувствительная для власти трансформация системы, фактически, трансформация конституционного пространства может иметь смысл, только будет отражать некий новый, а главное, — устойчивый в среднесрочной перспективе баланс сил в обществе и элиты, опираться на эффективное вовлечение в политических процессы значимых новых социальных групп. В противном случае издержки трансформации могут быть слишком высоки. В условиях отсутствия элитного консенсуса и распада системы взаимопонимания общества и элиты, попытка подобных изменений может лишь усугубить клановую замкнутость современной власти, в некоторых случаях уже сейчас переходящую в кадровое сектантство.

Кризис лояльности элиты и кризис идеологии

Ключевой проблемой и советского общества, вернее, советской элиты конца 1940-х годов, и постсоветской России является то, политика стала приобретать ярко выраженный клановый характер. Суть борьбы кланов, как тогда, так и сейчас заключается в максимальном заполнении пространства, которое тогда было пространством партийно-хозяйственного управления, а сейчас, — пространством распределения бюджета и экономических активов.

Пресловутое «Ленинградское дело» — классический пример политической клановости в советской трактовке и с соответствующими времени последствиями. Внешне оно выросло из сочетания борьбы с шпионами и бесхозяйственностью, но отражало конфликт советской элите, став реакцией на агрессивные попытки «ленинградского клана» обеспечить себе доминирующее положение в партноменклатуре. «Дело» получилось столь жестким, во многом, потому, что после 1949 года оказался снят некий «барьер» на межклановое насилие, когда общая задача выживания в условиях высокой вероятности ядерной войны со стороны США, сдерживала внутренние разборки. Хотя уже с конца 1946 году антикоррупционные меры в СССР постоянно усиливались, затрагивая все более высокие уровни. Например, Г.Маленков, небеспочвенно и очень сильно пострадал по «авиационному делу».

Ситуация в российской элите отличается только не принципиально более высокими степенями коррумпированности и градусом цинизма, когда даже прогнозные стратегические задачи перестают играть роль фактора, сдерживающего клановые разборки, облегчаемые почти тотальной уязвимостью руководящих кадров по теме коррупции. Это, к сожалению, делает невозможной долгосрочную линию экономического поведения даже в условиях, если будет восстановлен элитный экономический консенсус. Но правда и в том, что сейчас борьба кланов начинает отражать выход лоббистских отношений за пределы распадающегося элитного консенсуса, готовность, как минимум, некоторых элитных групп использовать в своих лоббистских интересах более высокий «градус» пока еще только элитной конфронтации. Но, как показывают события в Приморье, это постепенно переносится и на значимые общественные слои. Ситуация постепенно качественно сближается с тем, что происходило в конце 1940-х и это, скорее, вызов для общества, нежели показатель способности элиты к самоочищению.

Распад экономического консенсуса в элите в Советском Союзе 1949-53 годов был не столь заметен, но он был. Дискуссия вокруг сформулированной И.В.Сталиным линии на замену товарообмена продуктообменом (через развитие бартера и потребкооперации) почти не просачивалась на страницы газет, но сразу же после смерти вождя прорвалась резкой критикой в выступлении Г.Маленкова, назвавшего линию Сталина сформулированной без достаточного изучения проблемы. Недовольство новым экономическим курсом явно копилось долго и не только у Маленкова. Сворачивание Хрущевым кооперативного движения, тоже было отражением этих разногласий. Да и разработанная еще при Сталине программа массового жилищного строительства задержалась с осуществлением и вошла в историю под именем «хрущевской», неся, увы, значительный отпечаток личности последнего.

Отсутствие единого понимания перспектив развития экономики у современной российской элиты не оспаривается даже самыми лоялистски настроенными экспертами, правда, и потребности в некоей пусть даже условной экономической стратегии у сегодняшней власти куда меньше. Ситуация вокруг т.н. «пенсионной реформы», которая вместо того, чтобы стать элементом большой системы экономических действий, направленных на оживление и оздоровление экономической ситуации в стране, стала фактором, внесшим дополнительный социальный раскол в обществе без каких-либо серьезных экономических дивидендов, очень показательна. Она продемонстрировала «клочковость» понимания современной экономики в правящих кланах элиты, но одновременно и неспособность конкурирующих с правительственными либералами групп предложить системную альтернативу.

Проблемные частности в развитии страны стали отражением разрушения общественного консенсуса относительно «образа будущего». Это породило и в советской элите конца 1940-х — 1950-х годов, и в сегодняшнем правящем классе нарастающий кризиса лояльности, который, в сущности, является кризисом идеологическим. Напомним, что не меньше, чем «ленинградское дело» советское руководство в послевоенный период очень напугали обстоятельства, связанные вскрывшиеся в ходе пресловутого и более раннего — 1946-47 годы — «дела препарата КР», потрясшего тогдашнее советское общество, не меньше, чем «дело Улюкаева» нынешнюю российскую элиту, и показавшую нацеленность значительной части тогдашнего привилегированного класса, — научной интеллигенции — на встраивание в западное общество, даже за счет нарушения «правил игры», существовавших в сталинском СССР. Кризис идеологии в позднесталинском СССР, выразившийся в знаменитой фразе Сталина: «без теории нам смерть», постепенно вползал в каждую квартиру. За бюрократической суетой конца 1940-х начала исчезать перспектива развития, вновь обозначившаяся только после запуска первого спутника в 1957 году, но и то, — ненадолго.

С распадом «крымского консенсуса» также исчезла перспектива развития, а предельно унылый День народного единства 2018 года говорит о том, что решения проблемы не найдено даже на уровне максимально упрощенных, пригодных для пропаганды визуальных образов. Данная угроза, похоже, также вполне осознается Кремлем, о чем, в частности свидетельствует большое внимание к молодежной политике и появление ряда вполне успешных молодежных инициатив, однако на фоне неблагоприятного развития ситуации на внешнеполитической арене этот аспект политического развития рассматривается, как вторичный.

Масштабы сегодняшнего кризиса лояльности вполне наглядно продемонстрированы саботажем со стороны большей части элиты, включая и служивую бюрократию и даже силовиков стратегической линии Кремля на «национализацию элиты», а также чисто бюрократическим саботажем «майских указов» В. Путина 2012 года. Кажется, в отношении «майского указа» 2018 года Президента России «О национальных целях и стратегических задачах развития Российской Федерации на период до 2024 года» произойдет нечто похожее, поскольку исполнительская дисциплина федеральной и региональной бюрократий за прошедшее с 2012 года время только снизилась. Попытки повысить эффективность деятельности бюрократии за счет чисто административных мер, даже с учетом реального омоложения кадров, вряд ли приведут к серьезным результатам без создания новой модели лояльности, что невозможно в отсутствие элитного консенсуса, в который будет включена, как минимум, часть бюрократической прослойки и общественно активных кругов.

Цена неконсенсуса: уроки для сегодняшнего дня

Подведем итоги: обе эпохи: и 1949-53 годы, и современность, начиная с 2016 года, можно смело называть не просто кризисом власти, что очевидно, но трансформационным кризисом элиты, когда системной угрозой становился отрыв элиты от общества, ее неспособность осознавать ключевые общественные процессы и вызовы. В наши дни примером этого стали многочисленные скандалы вокруг высказываний российских элитариев в адрес общества. Элита и общество начинают все больше говорить на разных языках, что еще больше усиливает отчуждение общества от власти и элиты, что отражает не только различие социальных приоритетов, но и углубляющийся идейный, содержательный кризис российского общества. Сейчас просто отсутствует база, стержень вокруг которого можно было бы формировать новый общественный консенсус.

Но и в советское время были подобные проявления: в конце 1940-х годов дело было не только в известном выступлении А.Жданова и постановлении о журналах «Ленинград» и «Звезда», когда Кремль пытался «малой кровью и на чужой территории», если не остановить, то сдержать идеологическое расползание общества, появление в нем идеологических «ям». Что вполне понимали и вполне обласканные деятели культуры, говорившие, что в постановлениях упомянуты «мы все», даже, если нет конкретных фамилий. Нельзя пройти и мимо усиления региональных элит в позднесталинском СССР, процесса, во многом противоположного тому, что мы наблюдаем сейчас. О его силе говорит хотя бы то, что после смерти И.В.Сталина именно региональные партхозэлиты, а не отраслевики, определяли характер общесоветского руководства на пленумах ЦК. Колоссальные уступки региональным элитам были обозначены и в неслучившемся «плане Берия», который стал бы основой государственной политики, одержи он победу в борьбе за власть.

Сейчас тенденция выглядит противоположно. Влияние федерального Центра усиливается, происходит постепенное замещение региональных интересов отраслевыми, хотя на Дальнем Востоке произошел ощутимый сбой, не только отразивший слабость федеральной «повестки дня» на важнейшем направлении российской геополитики, и продемонстрировавший отсутствие институтов для ее эффективного продвижения. И это, — не говоря уже об узости кадровой базы для реализации федеральных интересов в ключевом регионе.

В такой ситуации решающим фактором становится способность политического лидера к принятию кардинальных политических решений, наличие у него операционной свободы и воли попытаться все изменить. И.В.Сталину свободы политического маневра явно не хватило, хотя воля явно была. Возникает парадокс: с одной стороны, политическая безальтернативность лидера нарастает. Это проявляется и в ходе элитных разборок, поскольку лидер оказывается единственным, кто способен их сдерживать, что элита вполне понимает, и в общественных настроениях. С другой, — свобода действий лидера, все больше ограничивается нарастающей бюрократизацией политических и социальных процессов, а бюрократия, как на региональном, так и на общефедеральном уровне начинает приобретать функции автономности не только от общества, но и от политической власти.

Куда большая беда была в том, что советская элита не проявила признаков стратегического видения, что не позволило СССР использовать глобальные трансформации для действительно качественного рывка, позволяющего надстроить бесспорную идеологическую и политическую альтернативность и восстанавливающуюся после преодоления американской ядерной монополии военно-силовую составляющую советской военной мощи, мощью геоэкономической.

Ценой отсутствия в Советском Союзе «консенсуса развития» и постепенного распада «консенсуса выживания» было то, что страна оказалась на глубокой периферии важнейших глобальных геоэкономических процессов, проиграв борьбу не только за новые рынки, но и за место в постколониальной системе мировой экономики. Попытка компенсировать отставание за счет поддержки национально-освободительных движений в конце 1950х — начале 1960х годов дала лишь частичный успех: новая архитектура рынков и экономический инструментарий, который позже станет называться неоколониализм, уже были выстроены. Советский Союз был вынужден довольствоваться усилением влияния там, где США по тем или иным причинам, в том числе, — и явно субъективного свойства, как например, во Вьетнаме, где стратегию заслонил пещерный антикоммунизм ряда американских политиков, «оступились». Но в целом, борьба за влияние в постколониальном мире, была к середине 1950-х годов проиграна.

Именно в начале 1950-х годов США на долгие годы застолбили за собой два ключевых региона: Восточную Азию, выстроив и экономическую, и политическую системы вокруг оккупированной Японии, и Персидский залив, где опирались на шахский Иран, фактически, «подаренный» им Советским Союзом.



Ситуацию в середине 1950-х годов, спасло то, что устойчивость советского общества была в тот момент на порядок выше, чем сейчас, что определялось, в том числе и наличием сильного и авторитетного в обществе лидера. Помогло и то, что США занимались конструированием того, что потом стало называться «атлантическим сообществом», то есть, пресловутого «коллективного Запада». Насколько мы сейчас можем рассчитывать на те же положительные факторы?

Геополитические ставки для России сейчас не меньше, если не больше, чем в конце 1940-х — начале 1950-х годов. Россия стоит перед угрозой вытеснения из ключевых пространств не столько мировой политики, сколько геоэкономики и превращения в силу, которую Запад сможет сдерживать даже не напрямую, а с использованием управляемых конфликтов по периферии Евразии. То есть, весьма ресурсно экономными средствами и без перехода к прямому силовому противоборству. Россия в результате может быть оттеснена на периферию процессов формирования новых центров экономического роста и даже изолирована от ключевых глобально значимых логистических коридоров. Учтем, что США сейчас имею существенно большие, нежели в конце 1940-х — начале 1950-х годов возможности влиять на внутрироссийские процессы за счет встроенности России в глобальную экономику и наличию у США возможностей эффективно управлять поведением значимых групп в российской элите, включая бюрократию. Не последним фактором станет способность США и их союзников осуществлять масштабные информационные манипуляции, особенно чувствительные в условиях отсутствия у элиты стратегического целеполагания.

С другой стороны, парадоксально, но положение современной России, как «приза победителю» в противоборстве двух крупнейших глобальных сил современности — Китая и США — дает ей несколько большие шансы на успех геополитического маневрирования, нежели были у Советского Союза в конце 1940х годов. В послевоенный период в результате ошибок в оценке мировой ситуации и вышедшего из-под контроля элитного противоборства внутри страны, Советский Союз столкнулся с консолидированным «коллективным Западом» «первого издания», чем поставил себя в ситуацию, близкую к международной изоляции. В результате советское руководство и в последние годы жизни И.В.Сталина, и особенно после его смерти, было вынуждено действовать в крайне узком коридоре возможностей.

Россия сейчас оставляет себе пока достаточную экономическую «свободу рук», включая и возможности доступа к рынкам рискового капитала, хотя они и сужаются в результате действий США, обостряющих отношения не только с Россией, но и с рядом важных союзников. Политически Россия также не выглядит изолированной, более того, ее востребованность в качестве игрока на мировой арене растет. Но эти объективные возможности могут быть эффективно использованы только при условии восстановления взаимопонимания элиты и общества и формирования нового внутриполитического общественного консенсуса и нового экономического консенсуса в элите с учетом новых внешних обстоятельств. И это, — главный вызов сегодняшнего дня для и российской власти, и для российского государства, и для российского общества. И его нельзя эффективно разрешить в рамках существующего пространства клановой политики, все более отрывающейся от общества.

Евстафьев Дмитрий Геннадьевич

* * *