Роман Карцев - немного о себе и не очень

«КОГДА Я ШЕЛ СО СВОЕЙ ДЕВУШКОЙ ПО ДЕРИБАСОВСКОЙ, ВСЕ НА НЕЕ СМОТРЕЛИ. МЕНЯ ЕЩЕ НИКТО НЕ ЗНАЛ, А С НЕЙ, КАК ОКАЗАЛОСЬ, ЗНАКОМ БЫЛ ВЕСЬ ГОРОД...»
«Человек без чувства юмора — бандит. Или гений» — уверен народный артист России Роман Карцев. Природа на удивление щедро отмерила ему этого драгоценного качества, сэкономив на некоторых других: росте и весе... Самородку, очевидно, положено быть маленьким — чтобы поклонникам было удобнее носить его на руках.
Ныне он прославленный комик, при жизни объявленный «Легендой Одессы», лауреат премии «Золотой Остап», любимец блистательных кинорежиссеров Эльдара Рязанова и Владимира Бортко и прочее, прочее... Однажды Карцева спросили, хотелось ли ему как-нибудь сыграть Гамлета. «Хм, а какой еврей не мечтает стать прынцем, да еще в Дании?» — последовал молниеносный ответ, а ведь полвека назад у него, будущего кумира публики, шансов пробиться на сцену было куда меньше, чем сейчас прочитать с подмостков бессмертный монолог «Быть или не быть». В советское время с его родной фамилией Кац и отчеством Аншелевич путь в артисты в 99 случаях из 100 был заказан. В Одесское театральное училище парня не принимали дважды, а вот в Московское эстрадно-цирковое, которое окончил его брат — известный фокусник Карц, зачислили (на радостях новоиспеченный студент успел даже телеграмму маме отбить). Правда, через несколько дней сверху поступил приказ сократить группу, и из списков вычеркнули двоих — бедолагу по фамилии Каплан и Рому Каца. К счастью, вскоре юное дарование увидел великий Райкин и пригласил в свой Ленинградский театр миниатюр.
В неизвестность Карцев не канул благодаря таланту, солнечному темпераменту, завидному одесскому жизнелюбию и, конечно же, друзьям — худющему, угловатому, неуклюжему Виктору Ильченко и гениальному луноликому Михаилу Жванецкому.
На концерты дуэта Карцев — Ильченко, с блеском разыгрывавшего миниатюры Жванецкого, публика просто ломилась, а их фирменные фразы типа «Товарищ не понимает», «Ставьте птису!», «Не пересаливайте лицом» — сразу же становились народными. Сегодня с трудом верится, но в то время молодой, еще никому не ведомой Пугачевой, выступавшей у них на разогреве, из зала недовольно кричали: «Хватит! Карцева и Ильченко давай!».
Критики стремились втиснуть их в тесные рамки театрального амплуа, видели в них то двух клоунов: взрывного, хитроумного Рыжего и невозмутимого, благоразумного, туповатого Белого, — то комика и резонера, то простака и всезнайку, то Пата и Паташонка... Роман Карцев решительно пресекал попытки навесить на них с Ильченко ярлыки: мол, «партнер, резонер — это все в сексе, в кровати, а у нас театр — настоящий, созданный по всем правилам театрального искусства»...
Все эти годы Роман гордился аристократическими корнями Виктора, который опекал его, будто добрый, заботливый дядька взбалмошного ребенка. «Мы были везде вместе с Витей, — писал Карцев, — и если он появлялся один, спрашивали: «А где Рома?» — и наоборот, а когда кто-то встречал одного из наших детей, говорили: «Это ребенок Карцева и Ильченко». Наши фамилии слились в одну, наши мысли сходились, наши взгляды не расходились».
Их связывала мужская дружба, может, даже любовь (в высоком понимании этого слова), а потом дуэт превратился в соло — лирическое, грустное, где нет «ржи», а есть смех сквозь слезы.
Карцев по-прежнему чаще говорит «мы», чем «я», хотя в январе 2007-го исполнилось 15 лет, как Виктора Ильченко не стало. После операции он прожил два месяца: сначала посещал репетиции, потом уже не мог ходить... Полтора десятка лет при нынешних темпах огромный срок, но Ильченко помнят, он будто незримо присутствует в зале, когда на сцене друг Рома, и по старой памяти его опекает. Может быть, там, на небесах, услышал посвященные ему Карцевым пронзительные строки: «Он ушел от нас в 55 лет! От всех — от Миши Жванецкого, от меня, от семьи, театра, друзей, сцены. 30 лет мы были вместе почти каждый день, а сейчас я лечу в самолете один, выхожу на сцену один, сижу в гримуборной один. Мне очень скучно, очень трудно без Вити, но я пробую продлить жизнь жанру, которому мы столько отдали!».
«Я ВООБЩЕ ЖЕНОПОДОБНЫХ МУЖЧИН НЕ ЛЮБЛЮ, А В БАЛЕТЕ НА НИХ ЕЩЕ И НЕТ НИЧЕГО»
— Глядя на вас, такого респектабельного господина, трудно поверить, что в детстве вы лазили в Одесский оперный через маленькое окошко в женском туалете. Почему проникали туда таким странным путем и почему так тянуло вас, скажем, не в цирк?
— А я, представьте себе, напротив Оперы жил. Недавно — все газеты писали — состоялось торжественное открытие театра после реконструции: на моей памяти уже, наверное, десятое. Начиная чуть ли не с послевоенного периода, его все время ремонтировали, и происходило это на моих глазах. Что вы знаете: летом в Одессе жарко, все окна распахнуты, а под фундамент театра подливали расплавленное стекло, потому что он оседал. Стояла автоматическая машина, которая — пых-пых! — гудела сутками напролет.
— Веселая жизнь!
— Ночью был слышен лязг механизмов, а с утра из окон театра неслись голоса распевающихся солистов: «Да-да-да-да-да... Ля-ля-ля-ля-ля...». Естественно, мы сходили с ума. Мама не могла ни спать, ни есть — ничего (я-то еще бессонницей тогда не страдал), а что касается культпоходов... Лазили мы не через форточку, а через балкон — там невысокий второй этаж и такие плиты, где можно спокойно поставить ногу... Потом следовал бросок по громоотводу — и мы с дворничихиным сыном вваливались в дамский туалет. Обычно это происходило минут через 10 после начала — мы выдерживали паузу, чтобы не пугать женщин. Все равно те, что замешкались, поднимали крик, визг, но какой спрос с пацанов — нам по 12-13 лет было.
Вообще, Одесский оперный уникален — он так красив! В мире есть только два театра: миланский и венский, которые не стыдно поставить с ним рядом, — так их и строили одни архитекторы... Я, кстати, специально поехал на Новый год в Вену, чтобы посмотреть их Оперу. Внутри здание, к сожалению, не видел, а снаружи оно мне не понравилось — какое-то квадратное. Куда ему до одесского!
— Какие спектакли вас привлекали больше: оперные или балетные?
— Классический балет (видимо, это плохо?) терпеть не могу до сих пор...
— То есть балерины вам нравятся, а сам балет — нет?
— Балерины тоже не очень — какие-то они сухие. Впечатляет только современная хореография (я видел постановки Бежара — это потрясающе, да и в Большом были спектакли что надо, хотя в то время ставили сплошь классику). Я вообще женоподобных мужчин не люблю, а в балете на них еще и нет ничего — фиговыми листочками еле-еле прикрыты...
Зато опера в Одессе была очень приличная, а какие приезжали гастролеры! Я слушал знаменитого румынского баритона Николае Херлю, когда ему было чуть больше 20-ти. Какой голос! (Это он потом стал всемирно известным, а тогда еще был начинающим).
С этим театром многое связано... Помню, там поставили как-то «Кармен», где итальянец Хозе пел на итальянском, солист Большого театра исполнял партию Эскамильо на русском и, наконец, наша прима разливалась на украинском. Как же она, бедная, мучилась — стоило ей открыть рот, зал заходился от смеха. Тореадор Эскамильо приглашает роковую цыганку на свидание, а тут итальяшка-ревнивец мечется... Ближе к в финалу она, вся из себя красивая, пришла на корриду. Наперерез ей Хозе, кричит: «Кармен! Кармен!», а она ему: «Геть звiдси, геть, тебе вже не кохаю!». Хохот стоял страшный все три часа. Ну не ложится украинский язык на итальянскую оперу — ее надо исполнять на языке оригинала. Сейчас наши солисты с мировыми именами поют и на итальянском, и на английском, и на французском — так и должно быть: на перевод это искусство не рассчитано.
«РАЙКИН СКАЗАЛ: «У ТЕБЯ СЛИШКОМ КОРОТКАЯ ФАМИЛИЯ, ЕЕ НЕ ЗАПОМНЯТ. ПРИДУМАЙ ЧТО-НИБУДЬ ПОДЛИННЕЕ»
— У Александра Розенбаума есть очень хорошая песня об Одессе с такими словами:
Город солнца и акаций,
моряков и Ромы Каца —
в общем, то, что доктор прописал...
— Да? (Удивленно). Первый раз слышу.
Трое, не считая лошадки... Легенды эпохи: Виктор Ильченко, Роман Карцев и Михаил Жванецкий. Одесса, 80-е годы
— Тем не менее почему Рома Кац Романом Карцевым стал? Плохо было с такой фамилией на эстраде?
— Думаю, и до сих пор не хорошо. Мне было 22 года, когда я пришел работать к Райкину, и Аркадий Исаакович просто предложил: «Понимаешь, у тебя слишком короткая фамилия, ее не запомнят. Придумай что-нибудь подлиннее».
— Какой тонкий юмор!
— Мне моя фамилия очень нравится, она красиво звучит, но что было делать — пришлось подчиниться.
Ой, сейчас что-то расскажу — обхохочетесь. Как-то мы с Витей Ильченко, с которым 30 лет прожили вместе, приехали сюда в Киев на очередные гастроли. Нас вызвал министр культуры (по-моему, Безклубенко) i каже: «Хлопцi, треба, щоб хтось з вас виступав українською мовою. Давай ти, Iльченко». Ну, а хотя фамилия у Вити подходящая, по-украински он ни слова не знал.
— Он же уроженец Воронежской области...
— ...да, вырос в России, и в одесском институте его даже от украинского освободили. «Витя не справится, — сказал я министру, — могу я». Тот аж поперхнулся: «Ты — не надо! Не надо!».
...У меня вышла книжка «Малой, Сухой и Писатель»...
— ...то есть Карцев, Ильченко и Жванецкий...
— Да (только не подумайте: я ее не рекламирую, потому что все равно купить невозможно — все уже продано), и там рассказываю обо всех нас. Немножко про Мишу, про Витю, про Райкина, а посвящена эта книга моим родителям. У меня уникальная была семья: мама-коммунист и папа-футболист (по ночам он слушал вражьи «голоса», а мама, накрывшись одеялом, его за это ругала). Придя домой после собрания, где партийцам читали секретные письма, она просила: «Расскажи, что передает «Голос Америки». Отец в ответ: «А ты расскажи, что в закрытом письме было». В результате они начинали друг другу пересказывать все, что узнали, а спали мы в одной большой комнате — я за ширмой, и, сами понимаете, слышал все.
— Мать убежденной была коммунисткой?
— Ну как? Не ортодокс — просто стахановка. Ее посылали в Москву, водили в Мавзолей, приглашали в президиумы... Она из культурной семьи, имела хорошо подвешенный язык. Ее отец (я ни одного своего деда не видел — все погибли в войну) был кантором в синагоге, а мой папа в молодости жил на Молдаванке — это вам не институт благородных девиц.
— Босяки, биндюжники, налетчики, шулера, проститутки...
— Точно, но папу с братьями даже там уважали — он знал самого Беню Крика... Интересно, что когда ему давали пенсию, не могли разобрать, сколько у него было профессий и какую сумму назначить: каждые три месяца он менял работу. А вообще папа — профессиональный футболист, до войны играл за Тирасполь (заставили, когда призвали в армию). Был левша, но правой бил — дай Боже! После войны играть уже не мог — сказались ранение, контузия — и в футбольных матчах он был судьей.
— Вы слушали мамины сказки о скорой победе коммунизма и одновременно впитывали информацию от отравленного антисоветскими передачами отца, — как это все совмещалось?
— Ну нет, мама не твердила мне о победе коммунизма — она нормальным была человеком и недостатки той жизни видела... Ее избрали секретарем парторганизации большой фабрики, но не из-за особой идейности — время было такое... Все мы вступали тогда в комсомол, во что-то верили... К концу жизни она поняла, что к чему, разобралась, но поздно.
«ЧЕМ ДЕТСКИЕ ГОДЫ ЗАПОМНИЛИСЬ? ПОСЛЕВОЕННЫМ ГОЛОДОМ»
— Чем вам запомнились детские годы?..
— (Вздыхает). Послевоенным голодом. За хлебом стояли ночью попеременно — я, папа, мама, а мимо шли пленные немцы — в деревянных колодках, с кошелками. Когда они подходили близко, стоял страшный грохот — мостовая-то была булыжная, а очередь, засыпанная снегом, почти не шевелилась...
Наш двор был расположен между оперой и Канавой — районом, где жила голытьба. Оставшиеся без родителей ребята всех возрастов собирались в банды: когда они выходили, улица пустела. Тусовались за оперным театром в скверике, который назывался на французский манер Пале-Рояль: били лампочки, играли на гитаре, выпивали, и раза два в день оттуда выскакивал в кальсонах чернявенький араб или индус и бежал босиком по снегу в порт на свое судно.
«Вы не знаете, как пройти на Дерибасовскую?». — «На Дерибасовскую, молодой человек, не спешат... По Дерибасовской гуляют постепенно...»
— Кого-то из загулявших моряков могли там, наверное, и порешить?
— Зачем? Снимали одежду, забирали сигареты, обувь, валюту и отпускали с Богом.
У меня был хороший знакомый из этой компании — рыжий, в веснушках, лицо красное от загара. Ему было лет 13-14, и когда я шел в школу, рыжий сжимал меня в своих объятиях: «Ты чего сегодня опаздываешь? Я уже полчаса тебя жду, замерз». С этими словами он открывал мой ранец, вынимал оттуда сверток с едой, который мама давала мне в школу, и на моих глазах, чавкая, быстро пожирал котлету, запивая компотом из сухофруктов. Затем отдавал ранец и бил под зад ногой: «Все. Иди учись. Завтра не опаздывай».
На следующее утро я шел другой дорогой, окольной, через мост, но он был тут как тут. «Хенде хох! Хотел меня обидеть, пытался надуть? Смотри, я разозлюсь. Что там у нас сегодня?». Вынимал сверток, доставал ножку от курицы, огурчик, хлеб. «Ой, как вкусно!». Он глотал, не разжевывая, как баклан. «Все. Учись. Завтра какой дорогой пойдешь?» — и жутко хохотал.
— Как же этот пацан вас выслеживал?
— Потом я узнал, что он каждый день шел за мной от самого дома. Иногда в школу меня провожал отец, и тогда рыжий испарялся, хотя я чувствовал, что он за нами следит. Как-то папа решил проверить, хожу ли я в школу, и трапеза произошла на его глазах. Отец подошел, дал ему по шее: «Еще раз сожрешь, будешь в тюрьме завтракать — понял?». — «Папаша, — сказал рыжий, — не берите меня на понт. Я же его не трогаю, я только кушаю. Ваша жена прекрасно готовит — может, пригласите меня на обед?». Захохотал и скрылся во дворе. Раздался свист, знакомый всему городу, и человек 15 вышли из двора и клином направились в Пале-Рояль.
Несколько лет я его не видел, даже спрашивал у пацанов: «Где рыжий?».
— Вам без него было грустно?
— Я к нему просто привык, к тому же он всем говорил: «Кто тронет артиста, будет иметь дело со мной».
Года через два он появился. Вырос, окреп, правда, уже был не рыжий, а лысый, в наколках. Подошел ко мне, поздоровался. Хотел вернуть деньги за еду, покраснел (они, рыжие, всегда краснеют), сунул какой-то сверток и скрылся. Дома я развернул бумагу — в ней оказался пистолет. Пришлось спрятать его во дворе в туалете, а вскоре стоял у ворот, и мимо меня бежал рыжий, а за ним два милиционера. Он мне подмигнул, и больше я его не видел. Жаль — ведь это была та Одесса, Одесса моего детства...
«КАЖЕТСЯ, ЛЕНИН БЫЛ ПРАВ...»
— Сегодня — так было и вчера, и наверняка будет завтра! — для многих слово «Одесса» звучит как пароль. Перед глазами сразу возникает картинка, созданная талантливыми одесситами: Ильфом — Петровым, Олешей, Багрицким, Чуковским, Жванецким, Карцевым — Ильченко. Сейчас Одесса, в которой вы выросли, сохранилась?
— К сожалению, теперь это совершенно другой город. Кстати, знаете, почему я с такой прической? (Артист сильно зарос. — Авт.). Буквально отсюда еду сниматься в фильме по сценарию одессита Гарика Голубенко. Потрясающий парень — после Жванецкого № 1: по мотивам его рассказов и решили сделать картину. Там оживает Одесса 50-х, 60-x, 70-x… На мой взгляд, это очень забавно, а уж как зритель оценит — посмотрим. Я играю прожженного одесского бюрократа — из тех, что при всех властях на плаву. В конце фильма к нему приходит парень и говорит: «Столько лет прошло, а вы не изменились», и я произношу фразу, которую сам придумал: «Да, молодой человек, Одесса изменилась, а я нет».
...Конечно, изменилась, причем в худшую сторону. Имею в виду не красивые дома, универмаги и отремонтированные кинотеатры — что-то худо-бедно делается, но... Роскошный морской вокзал — и ни одного парохода! В Одессе! Там и казино, и гостиница — все есть, кроме судов, на которых я всю жизнь плавал. Это была потрясающая линия: Одесса — Батуми — Сухуми, мы были молоды, и как же нас в этих городах принимали! Когда мы ложились спать и плыли из Батуми обратно в Сухуми, друзья-грузины на машинах нас обгоняли и утром встречали на берегу. Легкий завтрак, то-се — ну что вы!
Сейчас я тоже плаваю, но уже из Москвы или Питера. Хожу вокруг старушки-Европы, правда, делаю это с какой-то тоской. Был там не один раз, и отправляюсь в круизы только для того, чтобы мир повидали дети и внуки.
— Почему же Одесса стала другим городом?
«У нас с Витей не приняли ни одной программы. А сделали мы, между прочим, 13 спектаклей»
— Нет судов. Одно время и рыбы не было — можете себе такое представить? Это же главная пища одессита: и люди ели, и кошки — и все были довольны. Вдруг лет 25 назад ее запретили продавать: по Привозу ходила женщина с необъятной грудью и доставала оттуда рыбу — называлось «из-под полы». Сейчас какой хошь навалом, но килограмм камбалы стоит 25 долларов — с ума можно сойти! Красная цена ей была пять рублей. Нет, я не то что сравниваю — понимаю, что нельзя и не нужно возвращаться назад, но иногда думаю: кажется, Ленин был прав, говоря про «один шаг вперед, два — назад»...
— ...а то и, не дай Бог, три...
— Именно этим сейчас занимается руководство России (об Украине из вежливости промолчу)...
В принципе, архитектурные новшества Одессы меня не очень волнуют... Куда бы ни забросили меня судьба и профессия, везде спрашивают: «Ну как вам у нас?». Я видел Прагу, Лондон, проехал 30 американских городов, но первым делом везде смотрю, какие там живут люди, как меняются. Интересует публика — в смысле, народ. В Одессе я хожу на Привоз, гуляю по улицам, в Москве езжу в метро — мне это нравится.
— Другой тем не менее воздух в Одессе, иные разговоры на улицах...
— Конечно. Недавно фланирую по Дерибасовской, а какая-то женщина обгоняет и из-за моего плеча здоровается. Я удивился: «Как вы меня со спины узнали — вы же шли сзади?». Она: «А вы со всех сторон одинаковы». Понимаете?
Как-то прилетел в Одессу, а никто в аэропорту не встретил. Таксисты увидели: «О! Привет! Давай мы тебя отвезем». Я стал отнекиваться: «Не надо, встречающие сейчас приедут — они, видно, опаздывают». Один подошел: «Домчу за полцены», второй подкатился: «За четверть цены в лучшем виде доставлю». — «Ребята, — говорю, — я не могу подвести людей: они приедут, а меня нет». Тут третий берет меня под руку и почти силой отводит к своей машине: «Отвезу бесплатно, только ты будешь меня слушать». Я согласился: «Ну ладно, поехали».
Он целую экскурсию мне устроил. Подвез к роддому: «Вот здесь я родился — вес три килограмма 500 граммов». Показал школу: «Тут я учился, пока нас в 10 классе не соединили с девочками»... Остановился у загса, где женился и развелся, потом на кладбище завернул — показать, где могилы его родственников. Я слушал его с таким удовольствием — это был бесплатный концерт (а одесский разговор — он тональный, требует точности воспроизведения).
Только через полтора часа таксист привез меня, наконец, в гостиницу. «Я тебе надоел?» — спросил напоследок. «Да нет, Боже упаси». — «Ну хочешь, завтра опять приеду?». И, помолчав, добавил: «Знаешь, у меня родной брат уехал в Америку лет 30 назад. Живет вот так (показал выше головы), а я здесь остался и живу вот так (показал по шею). И что, из-за такого кусочка я должен уезжать?».
— Это и есть Одесса!
— Вернее, то, что от нее, слава Богу, осталось. Сейчас я плохо Одессу знаю... Приезжаю на «Юморину» — это один-два дня, а там же надо крутиться, жить. Правда, молодежь принимает прекрасно: я даже иногда не могу выйти на улицу — сразу обступят...
«МОЛОДОСТЬ, УПРУГОЕ ТЕЛО, СТОЯЧАЯ ГРУДЬ В ПУПЫРЫШКАХ — И ВПЕРЕД!»
— Догадываюсь, чем вы их берете, — кто еще может так рассказать об особенностях одесского секса?
— Это меня друг подбил, который издает журнал «Секс и мы». Позвонил: «Роман, напиши о сексе». Я ему: «Юра, ты что сдурел?». Он: «Я обращался к Мише — Миша не хочет». Что ж, начал я вспоминать...
— ...и поняли, что молчать не имеете права?
— Понимаете, секс в Одессе ничем не отличается от секса в Перми или в Новосибирске — разница только в том, что на юге лето длиннее и много зелени, особенно кустов. В Одессе секс начинался в шесть-семь часов вечера, когда все судорожно искали хату. Есть хата — есть секс, нет хаты — есть парк. Хорошо, если лето: природа спрячет, а самое большое несчастье — это осень, зима. Колготки, гамаши, брюки, свитера, хотя есть вариант — дачи. Родители греются дома, а мы на даче. Бутылка крепыша, шпроты, холодный матрас, молодость, упругое тело, стоячая грудь в пупырышках — и вперед! Не говорю о зажиточных — у них все условия: бани, горячая вода, бассейн, шашлык, шампанское, — а рабочей молодежи что делать?
— Вы разве к пролетариату себя относили?
— Конечно. Трудовую карьеру я начинал наладчиком на швейной фабрике. Зарплата низкая, хаты нет, зато объект секса имеется. В моем цеху 80 девиц — большинство из деревни. Кровь с молоком, все торчком... Работали они в жару 30-35 градусов: крыша плавилась, моторы плавились, духота... Девчонки раздевались и сидели в трусах и черных лифчиках — возле каждой стояло ведро с водой, и они периодически обливали себя с ног до головы. От их тел шел пар, и меня, пацана, бросало в дрожь. Особенно было интересно подлезать под станок починять ремень. Отверткой я щекотал их между ногами — стоял хохот. Такая игра!.. Многим это нравилось, и они частенько подзывали меня еще починить ремень.
— Девушка ваша была красивая?
— Фантастически — когда я шел с ней по Дерибасовской, все на нее смотрели. Меня никто еще тогда не знал, а с ней, как оказалось, знаком был весь город — та рабочая молодежь, у которой тоже не было хаты.
Слава Богу, зима быстро заканчивалась и начиналось лето: парки, пляжи, палатки, музыка до утра — Ободзинский, Магомаев, Утесов, ночные купания. В отличие от сегодняшнего дня в Одессе было много круизов, катеров, лодок, куреней (это небольшая хата на берегу с топчаном, консервами и, конечно, с крепышом). Владелец куреня чувствовал себя королем — у него был большой выбор. С утра он ходил между телами и выбирал (а какие это были тела!) — рассказывал пошлые анекдоты, покупал мороженое и записывал на животе свой телефон.
Где-то часов в девять вечера солнце садилось в воду. Пары шли в курень, включалась музыка...
Бывало, он заходил в курень три раза в день...
— И так все лето!
— Само собой. Особый человек был спасатель на пляже — скольких он спас! У него была закрытая будка на сваях. Весь день его не было видно и слышно, и только часов в шесть вечера раздавалось: «Внимание, внимание! Говорит радиоузел пляжа «Аркадия». Девочки, до завтра!».
Почти все девушки носили легкие платьица без трусиков, и когда кому-нибудь приспичивало, проблем не возникало, ну а если трусики и были, они так просвечивали, что все знали: эти трусики из Сингапура, куда заходила китобойная флотилия «Слава».
О том, что в Одессе красивые девушки, уже известно повсюду: и в Америке, и в Сирии, и в Анталии. Я не был в Бразилии, но уверен: если бы их карнавал разрешить в Одессе...
Знаете, мой дорогой, как бы ни обнажали грудь и попу группы «Кефир», «Ряженка» и «Сгущеное молоко», как бы эти поющие трусики себя ни называли, по сравнению с одесскими красавицами они тянут на пэтэушниц. Одесситку можно было раздеть, снять с нее все, и если ты ей не нравился, звучала фраза: «А хуже тебе не будет?».
— Почему хуже?
— Так говорят в Одессе: это значило — отвали. Зато сегодня секс стал индустрией. В Одессе есть военное училище, где арабов учат военному делу, а в свободное от военного дела время они снимают в гостинице ресторан, загружают туда 30-40 девиц разного поведения, сидят, выпивают, танцуют, ведут их затем в нумера...
— Теперь я, кажется, понимаю, почему это училище недавно решили перевести во Львов...
— Ну да — они ж увозили наш генофонд! Многие одесситки стали арабками: кто второй, кто четвертой женой, и где-то на Аравийском полуострове наши девушки с тоской вспоминают Одессу, курень и Приморский бульвар, где возле знаменитой Потемкинской лестницы в парке они целовались так, что было слышно на Дерибасовской. В том парке ходили милиционеры с фонариками, высвечивали голые попы и кричали: «Шай-бу, шай-бу!». Самые удачливые брали палубные билеты на теплоход «Нахимов»...
— ...царствие ему небесное!..
— ...на котором ходили в Ялту и обратно. Ночь любви, луна, крепыш, музыка... «Нахимов» качался не от волн, а от секса, о котором какая-то тетка сказала, что его у нас нет. Я тоже этой плавучей хатой пользовался. У меня была швея — красивая и опытная, мне было 20, а ей 15, она была из приличной семьи (родители врачи), и она знала все. Те, кто побогаче, брали каюты: вот где не проверяли паспорта, как в гостинице, и ты мог взять с собой кого угодно, даже жену. Представляете, семь суток: Сочи — Сухуми — Батуми — Ялта и обратно...
— ...если сможешь...
— ...семь суток не спали, общались, любили... Лучшего места для секса нет. На берегу в Одессе, — в кустах, на песке — но все же страстно и темпераментно, а потом бросались в море и, лежа на спине, глядя в звездное небо, шептали: «Господи, как хорошо!».
— Когда вы уже посолиднели, стали известным артистом, у вас случались романы?
— Ну кто же о таких вещах вслух говорит? Помню, на Молдаванке снимали картину «Биндюжник и король» по Бабелю. В грязном старом дворе висело белье, бегали куры, и вот после съемки сидим усталые, отдыхаем, курим на ржавой мансарде, где гримировались, и вдруг заходит солнце, в лучах которого появляется Она — в прозрачном шифоновом платье, на высоких каблуках... Видимо, эта девушка снимала там комнату. Под взглядами всей съемочной группы незнакомка спустилась по лестнице и пошла к воротам. Туда подкатил старый «жигуль», она села в машину и уехала, послав нам воздушный поцелуй, а Евгений Александрович Евстигнеев, глядя ей вслед, задумчиво произнес: «Как же мы теперь без нее?». Вот это Одесса, и оставьте меня в покое, и не морочьте мне голову со своим сексом!
«В ШТАТАХ Я МНОГО РАЗ ВИДЕЛ АНАЛОГИ «КАМЕДИ КЛАБ» — ТОЖЕ ДИКАЯ ПОШЛОСТЬ»
— Нынешняя молодежь, наверное, знает уже вас по кино больше, чем по эстраде...
— Или по кино, или по каким-то рассказам. Пусть что-нибудь, но осталось — для меня это самое главное.
— Сегодня многие тинэйджеры уже не ответят, кто такие Ленин или Высоцкий, — что уже говорить о кумирах, на которых росли целые поколения? Думаю, что и о Райкине мало кто слышал...
— Даже о Чаплине понятия не имеют, а ведь чтобы оценить его игру, не нужно учить язык. Этот юмор — хотя он довольно тонкий — не требует каких-либо объяснений, здесь все и так видно, и тем не менее мои внуки абсолютно не знают Чаплина! Сын и дочь, которым по 30 с хвостиком, еще ничего, а уже их потомство смотрит «Камеди клаб», «ДурДОМ-2», вашу Сердючку...
В принципе, я понимаю, откуда это идет, — на телевидении, к сожалению, все деньги решают. Конечно, есть там и прекрасные программы, такие, как «Танцы на льду». Слава Богу, что молодежь интересуется фигурным катанием, шоу на паркете... Я могу не понимать, что происходит в передачах «Минута славы» и «Фабрика звезд», — а для них это нормально: они все подряд смотрят и на этом, увы, вырастают.
Мы на книгах воспитывались, я в библиотеки ходил до и после школы, а иногда и вместо, читал запоем. Уже работая у Райкина, заочно учился в ГИТИСе: проштудировал всю западную литературу, все пьесы... Мне очень нравилось узнавать что-то новое в изобразительном искусстве, в музыке — во всем, и это помимо школы Райкина, которая для профессии крайне важна...
Без школы вообще ничего не возможно, скажем, бывшие кавээнщики из «Камеди клаб» — ребята способные, но они, на мой взгляд, так и остались командой КВН, только в ухудшенном варианте, потому что их шоу, очень пошлое и малоинтересное, рассчитано на примитивную публику. Да, к ним уже привыкли, они в эту систему вошли, но мне больше зрителей жалко, которые там сидят, и потом, это же все заимствовано у американцев.
В Штатах я много раз видел аналоги «Камеди клаб» — тоже дикая пошлость. Наши умельцы взяли прием и сварганили собственную программу. Ну да ладно, Бог с ними — эти люди просто зарабатывают. Кто как может, так и выживает. Масса прекрасных драматических актеров снимаются у нас в сериалах, но я понимаю — им нужны деньги. Сейчас такая жизнь, что они, если в театрах еще и играют, то исключительно для себя, а в принципе, одни и те же лица кочуют из фильма в фильм.
— Этот поток выхолащивает?
— Нас — меня! — уже не выхолостит, а вот для молодежи это чревато. В Ленинград я приехал в 22 года, когда театр Товстоногова переживал расцвет: там играли Юрский, Копелян, Стржельчик, Смоктуновский, Доронина, Шарко, Басилашвили, Борисов ваш киевский — ну что вы, каждый человек — целый театр! Сейчас могу назвать от силы десяток таких актеров по всей России, а тогда столько было в одном коллективе.
— Поразительно все-таки: в той затхлой атмосфере появлялись яркие личности, незабываемые спектакли и пьесы, а сейчас все можно и ничего подобного нет...
— Вы знаете, в тюрьме люди тоже иногда удивительные вещи изобретают. Сидят, что-то выдумывают, выпиливают...
— Не при нас будь сказано!
— Это случается всегда, когда есть сопротивление, а у нас же с Витей Ильченко не приняли ни одной программы. Ни одной! А сделали мы, между прочим, 13 спектаклей.
«НА РАЗОГРЕВЕ У НАС РАБОТАЛИ ПУГАЧЕВА, БОГАТИКОВ И РОТАРУ»
— Худсоветы преодолевали с боем?
— В первый же наш приезд в Киев 18 концертов в Октябрьском дворце сняли. Мы привезли спектакль «Как пройти на Дерибасовскую?» — это такой юмор, такой шлягер: что крамольного они там нашли? Не знаю! Киев всегда Одессу давил, и хотя киевскую публику я очень люблю...
— ...местные чиновники были — не дай Бог!
— Долбодубы — я их так называл. Это был ужас: нам запрещали играть «Ликероводочный завод». «Шо, у нас вся страна пьеть?» — возмущался начальник Управления культуры. Даже когда в Москву переехали, там тоже первый спектакль Жванецкого закрыли (потом, правда, смилостивились). И второй спектакль по Чехову (мы его с Любой Полищук играли) зарезали. Вот Хармса почему-то вдруг разрешили.
— Не поняли...
— Знаете, мы все равно выкручивались. Что-то не пропускали в Одессе — везли это в Киев, рубили там — показывали в Москве. По сути, у нас ничего не пропадало — мы сыграли полтыщи вещей, я прочитал примерно 100 монологов. Увы, записей сохранилось мало: в ту пору не было возможности ездить и одновременно снимать, записывать. Я вот наскреб материала на три диска: на двух — наши выступления с Витей, на третьем — спектакль «Моя Одесса». Порой слышу, как какая-нибудь певица говорит: «Я сейчас презентую 15-й диск». «Боже мой! — думаю. — Откуда их столько? Что, чего?». Еще и в Лондоне где-то записывают...
— Я еще застал несметное количество ваших записей на магнитофонных бобинах (многие уже и не знают, что это такое!), которые ходили по рукам. «Вы не скажете, как пройти на Дерибасовскую?», «Полкирпича», «Авас»...
— К сожалению, то, что на этих пленках было, восстановлению не подлежит.
...Ой, вы меня в самом начале за оперный спрашивали, и я вспомнил. Когда мы втроем: Миша Жванецкий, Витя и я — ушли от Райкина, вернулись в Одессу, но нам разрешили играть только одно отделение, «Второе нельзя!» — сказали. Кто это придумал, не знаю, но срочно нужно было найти хоть кого-то... До этого с нами работали на разогреве Пугачева, Богатиков и Ротару — мы играли второе отделение, а они первое (тогда, году в 70-м, их еще мало кто знал, но уже было видно, что певцы очень способные). В общем, мы мыкались-мыкались (кого ни возьмем, не стыкуемся с ними никак), и вдруг приходят четыре огромных амбала и...
— ...начинают вас бить...
— Нет, начинают петь, да так, что мы с Витькой обалдели. Это были Саша Ворошило, Ваня Пономаренко, Коля Огренич и Толя Бойко...
— Хорошие, однако, ребята!..
— ...в разное время ставшие лауреатами конкурса имени Чайковского: кто занял первое место, кто второе, кто третье... Жили они впроголодь, как и мы. Из дому им присылали сало или какую-нибудь колбасу, но хлопцы здоровые, есть хотят — вот и решили подработать. Напрокат взяли четыре фрака, и мы поехали — я уже не скажу куда. Успех они имели колоссальный: итальянское бельканто (напевает мелодию), голоса потрясающие, но платили за концерт гроши: мы получали, по-моему, восемь рублей, а они шесть.
Приехали сюда, в Киев, и нас поселили прямо на Крещатике (не помню сейчас, как называлась гостиница). После концерта, а прошел он прекрасно, взяли бутылку водки и три бутерброда — все, что могли купить. Сидим в номере, отмечаем... Дело было летом, окна распахнуты настежь, а ребята подвыпили и затянули вчетвером «Розпрягайте, хлопцi, коней». Потом пошли другие украинские песни, и так они в четыре голоса выводили — прямо как Паваротти, Каррерас и Доминго (ну, может, репертуарчик немного похуже). Под гостиницей уже целая толпа собралась, а они поют, им снизу хлопают, а они поют. Я шутя вышел с шапкой, люди начали рубли и трешки кидать... Набросали доверху — мы потом на эти деньги неделю еду покупали. Самое интересное, что когда через день, после следующего концерта, мы опять окна открыли, снизу стали кричать: «Эй вы там, закройте рты! Перестаньте шуметь — что вы распелись?».
«ТЫ ЧТО, — СПРОСИЛ РАЙКИН, — ПОНИМАЕШЬ В ЮМОРЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ Я?». — «ВИДИМО, ДА!» — ОТВЕТИЛ Я И ТУТ ЖЕ НАПИСАЛ ЗАЯВЛЕНИЕ ОБ УХОДЕ»
— Аркадий Райкин: человек-эпоха, грандиозный артист... Как считаете, вам со Жванецким и Ильченко посчастливилось у него работать или сегодня вы сожалеете об этих годах, потому что расстались с ним плохо?
— Нет, ну что вы, Райкин для нас по-прежнему царь и Бог, великий актер, которого мы наблюдали в непосредственной близости... На протяжении семи лет я же стоял за кулисами каждый день.
— Представляю, какая школа!
— Это даже больше, чем школа: ты видишь мельчайшие нюансы, подмечаешь, что он сегодня делает не так, как вчера, — все это собирается по крупицам и откладывается. Мало того, он же взял нас из самодеятельности, без теарального образования (я вообще говорил с сильнейшим одесским акцентом — сейчас немножко лучше)... Следом за мной приехал Витя, потом Миша — так мы и объединились.
— Вы все-таки были провинциалами?
— Ну разумеется — Одесса все равно провинция, пусть и известная на весь мир.
«Райкин никого не удерживал, и вообще, люди сами от него не уходили. У него весь Советский Союз в авторах был...». Жванецкий и Райкин, 60-е...
— Райкин немножко вас обтесал?
— Даже не столько он (хотя Аркадий Исаакович тоже приложил к этому руку), сколько Ленинград. Я же вам говорю: мы смотрели все спектакли БДТ, а потом, когда у нас появился собственный репертуар, как где-то премьера, так Карцева с Ильченко звали. Участвовали во всех вечерах театральных: у Акимова, в Москве у Эфроса, в «Современнике» — где только можно. Безусловно, мы все равно считали себя театральными актерами, у нас действительно была школа, но учили нас также атмосфера в театре, уровень общения, поездки за границу.
Меня единственного Аркадий Исаакович допускал слушать, как он репетирует монологи, а это очень интимная вещь — по себе знаю. У меня монологов много (я вообще был в этом жанре мастером и сейчас работаю в нем один). Для нас было важно все: отношения Аркадия Исааковича с женой, культура театра и личная... Не дай Бог от тебя будет пахнуть перегаром...
Один раз в Одессе он меня выгнал со сцены. Я жил у мамы, она сделала мне котлетки с чесночком, и, сытно отобедав, я пришел играть с ним интермедию. Райкин потянул носом: «Ты что, ел чеснок?» — оторвался от текста. Ну, думаю, импровизирует. «Да, Аркадий Исаакович, — говорю, — котлетки у мамы». Он хмыкнул: «Ну так иди доешь», и мне пришлось уйти со сцены, он доиграл один.
...Райкин очень много нам дал, и я бы не сказал, что расстались мы со скандалом.
— Да, а я слышал, будто напоследок вы ему нахамили...
— Боже упаси! Единственно, когда первый раз уходил, сказал ему, что понимаю юмор больше, чем он.
— Ничего себе!
— Мы тогда репетировали Жванецкого — первый в театре Мишкин спектакль «Светофор», замечательный по остроте, по всему, а ставить его Райкин пригласил режиссера из Ленингр