Разрушив советскую цивилизацию, мы впали в новое варварство

Конечно, то время, в которое мы живем, – это Средневековье. И не только в образном смысле слова. И даже не только в привычно-цивилизационном. Потому что это – время между веками. Мы живем не в XXI веке и не в XX. Мы сегодня не в веке капитализма и не в веке социализма. Мы явно порвали с веком Просвещения: мы живем не в царстве Разума, но и не в царстве традиций.

Ни Россия, ни мир не стали ни гуманнее, ни безопаснее, ни разумнее, чем они были в XX веке, т. е. шага вперед не сделали. В XXI век не перешли, но и в XIX не вернулись. XIX век был веком восхождения, веком движения вперед: и в смысле научно-технического прогресса, и в смысле политического движения от авторитарных систем к демократическим.

Последние четверть века, в которые живем мы, стали временем попятного развития, движения назад и вниз. Наука и техника скорее оборачиваются гиперболизацией потребительства, то, что объявлялось «новой волной демократии», скорее напоминает либо карикатуру на нее, либо торжество обращения к архаике.

И это, конечно, не XVIII век – хотя бы потому, что XVIII век культивировал Разум и Знание, а нынешний – скорее постоянное ерничанье и невежество.

А в России все обернулось разрушением производства и возвратом к торговле «простыми продуктами»: в XVII веке вывозились пенька и лес, сегодня – нефть и газ. Разницы, строго говоря, нет: и то, и другое – компоненты для развития иностранных производств.

Поэтому есть все основания сожалеть, что мы – Россия – оказались в своем развитии в эпохе до века Просвещения. Но исток – не в политических формах, а в разрушении производства и общественного сознания.

Разрушая ту или иную цивилизацию, вообще нельзя получить ничего, кроме варварства. Падение Римской империи привело к утверждению варварских королевств, распад империи Карла Великого – к царству хаоса баронов-разбойников, падение империи Наполеона – к торжеству Бурбонов.

Конечно, все удавалось преодолеть, но многое приходилось начинать и проходить заново. 90-е годы в России (и СССР) были в лучшем случае подобием откровенной феодальной раздробленности – помесью самоуправства феодальных властителей с разбоем финансовых баронов.

В 2000-е гг. Россия сделала шаг вперед – к усилению королевской власти. Король уже – не первый среди равных и даже не просто самый сильный и богатый властитель, но еще и не абсолютный самодержец. Что-то подобное тому периоду во Франции, когда Людовик XI боролся с Карлом Смелым Бургундским, причем со словами о братской дружбе и преданности. В чем-то очень похоже на российско-украинские отношения.

Это еще даже не сословная монархия, а идеологический раскол и противостояние коммунистов, либералов и иных политических концессий – некий аналог последующей эпохи религиозных войн.

Откуда же здесь могут взяться нормы и принципы эпохи Просвещения и нормы ограничения власти монарха ее духом, если сама она еще не наступила? В этой линии возвращения к восходящему развитию еще только сам абсолютизм будет шагом прогресса.

Абсолютизм появляется не тогда, когда трон попадает к безумному императору, а тогда, когда становится ясно, что борьба за власть ведущих феодальных кланов, вчера еще помогавших королю подавить раздробленное правление местных властителей, грозит разрушить все ранее собранное. Эти герцоги уже хотят не разделить страну на уделы, но либо править королем, либо сами занять его место.

Причем, поскольку прямо объявить о том, чего они хотят, они не могут, то они апеллируют как к господствующим верованиям, так и к рассказам о злоупотреблениях королевских чиновников и бесчинствах королевских гвардейцев.

Которые, в общем-то, соответствуют действительности – но лидеры кланов рассказывают их возбужденному простонародью и горожанам не потому, что хотят их искоренить, а потому, что хотят передать право на него своим чиновникам и гвардейцам. Потому что если на дворе – Средневековье, то право на злоупотребление и бесчинство – это неизменная плата своим сторонникам за преданность.

Кланы, апеллируя к феодальным вольностям и родовым привилегиям, имея за собой богатство и личные армии, сами хотят быть бесконтрольными хозяевами страны. Сильный король не устраивает их не потому, что они против монархии и за демократию, а потому, что грозит встать над ними и подчинить их единой политике страны.

Причем им постоянно есть к чему апеллировать, и во многих своих претензиях они формально правы. Гизы не утверждали прямо, что они имеют бóльшие права на престол, чем Валуа, и не признавались, что ведут борьбу за свое воцарение. Они лишь утверждали, что король – плохой католик и потворствует ересям, а его чиновники много воруют, и выводили парижан на борьбу за свою веру и свои права, на деле выстраивая из них подножие своего трона.

Они лгали тем, кого выводили на улицы Парижа, и разрушали страну, постоянно навязывая ей внутренний раздор – притом, что Франция тогда была окружена противниками: на востоке – Австрия, на юге – Испания, на севере – испанские же на тот момент Нидерланды.

И абсолютизм рождается из невозможности проводить какую-либо целенаправленную политику, постоянно сверяя ее с обычаями предков и уговаривая знать о поддержке.

И королевская власть, тоже найдя к чему апеллировать из устоявшегося – от легендарного происхождения до божественного помазания и феодальных рыцарских законов, – утверждает себя в своем абсолютизме и своей суверенности в форме принципа суверенитета власти. По Гоббсу это проявление цивилизаторской функции государства в прекращении хаотической «войны всех против всех».

Абсолютизм не падает с потолка. Он – лишь ответ, во-первых, на амбиции аристократии, во-вторых – на ее неразборчивость в средствах, в-третьих – на ее спекуляцию по поводу обычаев и вольностей и использование последней для манипулирования обманутыми массами.

И король в ответ говорит: «Мне надоело. Моя власть абсолютна. Отныне я буду судить, что хорошо и что плохо, потому что от вас я больше толку не вижу».

Дальше у него либо получается, и он получает прозвище «Великий», или у него не получается, и приходит другой, и уже он завоевывает право на это имя.

С точки зрения XVIII-XX вв., с точки зрения века Просвещения это тирания. Но он-то утверждает это в XVI или XVII столетиях! И он сам при этом может быть сколько угодно просвещенным, как, скажем, Франциск I Валуа, Елизавета Тюдор, Петр I или Людовик XIV.

Время его непросвещенное. Враги его в своих действиях не просвещены. Просвещения нет и на дворе: на дворе – юродство и варварство, т. е. то же, что является врагом и его личной власти, и грядущего века Просвещения.

Просвещение и наступает только тогда, когда абсолютизм изводит юродство и кликушество. Абсолютного властителя удается ограничить духом Просвещения лишь тогда, когда этому духу подчиняются его противники.

В то Средневековье Просвещению еще только предстояло утвердиться. Оно было еще в будущем. В нынешнее Средневековье оно, к сожалению, в прошлом. К нему еще только предстоит вернуться. И пока к нему удавалось прийти лишь через этап абсолютизма, который, конечно, тоже бывает разным в своем развитии.

Сергей ЧЕРНЯХОВСКИЙ

Похожие новости: