Абрамович подарил Европе «крышу»

«СП»: — Вы известны оптимистическим отношением к трансформации языка. Тогда как ваши коллеги бьют в набат — достаточно вспомнить книгу М. Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва».

— Название книги не вполне отражает установку автора. Ни о каком срыве он не пишет. Название, пожалуй, просто маркетинговый ход. Мне не приходит в голову никто из действующих лингвистов, кто, как вы сказали, бил бы в набат. Хотя на личном уровне что-то раздражает каждого из нас, лингвист не может не понимать, что живой язык меняется. Тем быстрее, чем быстрее меняется общество. В противном случае он не будет адекватен жизни, ему не хватит средств для её отражения. То есть перемены в языке — это как раз показатель того, что он жив.

К топору зовут не лингвисты, а, например, политики. В. Жириновский недавно предложил принять список недопустимых заимствований. Клоунада.

«СП»: — Для нас сейчас важна не личность Жириновского, а его предложение.

— Наверное, существует некая критическая масса заимствований, опасная для маленьких языков, на которых мало говорят, которыми не написана большая литература. Им, может быть, стоит опасаться. Но русский язык — мощный и богатый язык. Достаточно взглянуть на словарь русских синонимов.

Языку угрожают не заимствования, не сленг и даже не мат. Ему угрожает одно: если его мало употребляют. Что предлагает Жириновский? Профессора, который использует много иностранных слов, надо лишить преподавательской должности. Я могу сказать, чем это обернётся. Удобнее станет преподавать и писать научные статьи по-английски — особенно в областях, где русская наука отстала (экономика, психология). В этих областях необходимо разрабатывать русский научный язык, в частности осваивать международную терминологию. Не всегда стоит отказываться от термина, который используют во всём мире, и изобретать ему замену.

На некоторых российских конференциях уже сейчас предлагается делать доклады по-английски. Если язык хорош и прекрасен, но только в некоторых областях, то, значит, он уже неполноценный язык. Это общемировая проблема: то же самое происходит, например, в Германии. И немецкие лингвисты борются не с заимствованиями, а за то, чтобы немецкий язык звучал на мировой научной арене и не уступал английскому свои позиции.

«СП»: — Если говорить не о научной лексике, а о повседневной, то некоторые словечки чисто по-человечески очень раздражают.

— Когда появляется новое слово, оно сначала используется очень много, чтобы язык мог его освоить: надо опробовать контексты, набраться опыта употребления. Ребёнок, узнавая новый грамматический механизм, тренирует его даже и не к месту, а потом употребляет только по делу. Так и в языке новое слово используется постоянно и ужасно раздражает людей, потому что им кажется, что так будет всегда. Но нет, слово обкатывается, и становится ясно, где оно уместно, а где нет. Например, так было со словом «гламур». Казалось, не осталось ничего красивого и прекрасного — только гламурное. Теперь уже не так, слово заняло свою небольшую нишу. А что касается раздражения, то ведь раздражают не только заимствования. Какие-нибудь «печенька», «отдыхает» в значении «спит», «светлый человечек» многих людей приводят в состояние белой ярости, даром что выражения эти вполне местные. И, кстати, такая реакция на отдельные слова индивидуальна и избирательна.

«СП»:— А Европа у нас какие-нибудь слова позаимствовала? Кроме слова «крыша» в результате судебных тяжб Абрамовича и Березовского.

— Например, слово «погром» из-за еврейских погромов начала XX века. Но это опять грустный пример... Из недавнего — «откат». Из хороших — слово «спутник». В недавнем немецком переводе «Братьев Карамазовых» слово «надрыв» оставлено без перевода, — нет точного эквивалента, а заменить в разных контекстах разными словами нельзя, поскольку это ключевое слово и роман без него потеряет свой смысл. Читатель из текста понимает, что оно означает.

Вообще, конечно, несоизмеримы заимствования из европейских языков в русский и наоборот. Я бы не стала к этому трагически относиться. Социально-экономическое развитие у нас происходит с некоторым отставанием в силу тех или иных причин, отсюда и заимствования. Что унизительного в том, что язык обогащается новыми словами?

«СП»: — Спор архаистов и новаторов, происходивший на рубеже XVIII-ХIX веков и позднее, не имеет сегодня продолжений? Никто в ваших кругах не выступает за «мокроступы» и «спинжак»?

— Среди лингвистов — нет. Это Жириновский предлагает называть хирурга «резачом». Такого рода учёные мне неизвестны, если только в какой-нибудь маргинальной нише. Вопрос о допустимости заимствований давно закрыт. Другое дело, что мы ведём споры по поводу каждого нового слова в отдельности. Сопротивление языка заимствованиям тоже необходимо. Благодаря этому в язык попадают именно те слова, которые ему действительно нужны.

Сейчас мы находимся совсем в другой ситуации, чем на рубеже XVIII-ХIX веков. Тогда, по словам Пушкина, в русском языке «недоставало слов для изъяснения понятий самых обыкновенных». Трудно было говорить о чувствах, о возвышенном, об абстракциях. Нам сейчас непросто это представить, но не использовалось, например, слова слово «субъективный». Не существовало слова «впечатление» — его придумали любомудры. Это была огромная работа образованного общества. И это был не госзаказ, а внутренне движение культуры. Кстати, стремление образованного общества сблизиться с народом на почве общего языка («чтоб умный, бодрый наш народ хотя б по языку нас не считал за немцев») не всегда соответствовало интересам власти. Потому что в треугольнике власть-интеллигенция-народ власть постоянно боится оказаться третьим лишним.

«СП»: — Пушкина считают создателем современного русского языка. Поэт просто отразил объективную данность? Или сыграли роль личные вкусы Пушкина, и без него язык был бы другим?

— Да, был бы другим. Роль личности здесь огромна, хотя я и не стала бы всё сводить к одному только Пушкину. Язык Пушкина вобрал в себя результаты работы и напряженных споров о языке, в частности между «архаистами» и «новаторами», в нем есть и высокая церковнославянская лексика (вспомним стихотворение «Пророк») и заимствования из западных языков.

«СП»: — Вообще, какое-либо вмешательство государства в язык требуется?

— Если речь о нашем государстве, то пусть лучше не вмешивается. Станет только хуже. Государство могло бы помочь или хотя бы не мешать — например, не сокращать количество часов русского языка и литературы в школе, достойно оплачивать труд учителей. Замечу попутно, что, как мне кажется, содержание школьного предмета «русский язык» должно быть другим: владение языком предполагает в первую очередь умение прочесть или услышать текст, понять, что в нем сказано, сформулировать свою позицию ясно и выразительно, вести диалог с другим человеком. С введением же ЕГЭ усилилась установка на зазубривание правил, терминов, классификаций.

Нормальное государство могло бы повысить статус грамотной речи. Когда во Франции пишут национальный диктант, победителей награждают на самом высоком уровне. Можно придумать что-то ещё, это уже детали. Государство должно подать знак, что ему это важно, а инфраструктура сама подстроится.

По поводу списков запретных слов — безусловно, нет. Безграмотные и полуграмотные люди напишут эти списки, коррумпированные чиновники будут приставать к неугодным СМИ. Невыполнимый закон — это инструмент коррупции и подавления инакомыслия. Вместе с пожарной и налоговой инспекциями на СМИ можно будет натравливать языковую инспекцию.

«СП»:— Как вам язык главы государства: «мочить в сортире» или недавнее «скощухи не будет»? Допустимо ли, чтобы первое лицо использовало блатной жаргон?

— Это хорошо, что его лексика отражает его суть и не вводит никого в заблуждение. Он ощущает себя правильным пацаном мирового масштаба, с ядерной кнопкой, и этому полностью соответствует и его язык.

«СП»: — Или вот медведевское: «Реплики — у вас, а всё, что я говорю, — в граните отливается». Интернет тут же поправил его: в граните высекают, а не отливают.

— Я бы не сказала, что руководители страны обязаны говорить идеально правильно, это не главное. К тому же гладкая речь сама по себе не означает, что она во благо. Депутаты-функционеры «Единой России», отстаивающие одиозные законы последнего года, витийствуют зачастую весьма ловко, но от того, что они говорят, начинается зубная боль.

«СП»: — Правильно ли, что должность главы государства звучит не по-русски? Колчак вот назвал себя Верховным Правителем.

— И его утопили... Когда у нас стало использоваться слово «президент», оно намекало на то, что мы ориентируемся на традиции западной демократии.

«СП»: — Но традиции западной демократии — это также традиции западнорусской демократии: Новгород, Псков, Тверь. Почему опять нерусское слово? Почему «демократия», а не «народовластие»?

— У слова «народ» слишком много значений. Это и «население», и «этнос», и «простой люд». Слово «демократия» давно прижилось, русские люди слышат его со школьной скамьи и не воспринимают как особенно иностранное. Проблема в том, что в 90-е оно было дискредитировано. Если бы тогда употреблялся термин «народовластие», то был бы дискредитирован точно так же.