Общество взаимного слежения — это не про нас

Один из выпусков цикла с продолжением «Доносительство как образ жизни» — привлёк моё внимание настолько, что я поместил о нём комментарий в своём Живом Журнале. Содержание: Ирина Дмитриевна с дуэтом гостей возмущена культом доносительства, утвердившимся в нашей стране с тех пор, как Пётр I Алексеевич Романов завёл пирамиду фискалов. Она призывает объявить донос одним из смертных грехов. Правда, по ходу передачи гости всё же упоминают массовое распространение доносов на Западе, но все трое дружно приходят к выводу, что там донос имеет совершенно другую природу и полезен обществу. Более того, отмечено даже, что далеко не везде в нашей стране доносы приветствуются, а основная масса граждан относится к ним резко отрицательно — и, тем не менее, по мнению Прохоровой, именно доносительство во многом определяет нашу жизнь.

Комментаторы в моём ЖЖ разделились на две очевидные группы. Поборники западных ценностей (и живущие в нашей стране, и эмигрировавшие) дружно солидаризуются с Прохоровой, сторонники нашего собственного образа жизни столь же дружно отрицают общепринятость доносов у нас и подчёркивают их отрицательное влияние на западное общество.

На мой взгляд, система доносительства в России никогда не была столь активной и всеобъемлющей, как к западу от наших границ. Даже в эпоху расцвета «государева слова и дела» сама эта формула воспринималась как указание на чрезвычайные обстоятельства, но никак не как норма. Да и петровские фискалы были частью его западнических реформ — попытки одним рывком навязать стране внешние формы поведения, принятые в более успешных на тот момент странах, в надежде на то, что содержание последует за формой (в наши дни по тому же пути двинулись Михаил Сергеевич Горбачёв, Борис Николаевич Ельцин с пристяжными Егором Тимуровичем Гайдаром и Анатолием Борисовичем Чубайсом, Дмитрий Анатольевич Медведев — с результатами не менее разрушительными, чем у Петра Алексеевича Романова, ухитрившегося за три десятилетия правления сократить население страны — даже с учётом вновь завоёванных или купленных, как Латвия с Эстонией, земель — на треть).

Своеобразное свидетельство массового отрицательного отношения к доносам — обычай «доносчику — первый кнут». Только если доносчик под пыткой продолжал настаивать на своём утверждении, тогдашние следователи брались за обвиняемого.

Роль следователей очень важна и в целом, и применительно к доносам. В частности, при обсуждении моего замечания один из участников прокомментировал: «Я что-то не пойму, а чем плохи доносы, в том числе и анонимные? Донос это уведомление правоохранительных органов о преступлении. По фактам, изложенным в доносе проводится проверка, и если факты имеют место, то какая разница какие цели преследует доносящий и подписал он бумажку или нет? Какая разница: доносят о политическом, административном или уголовном преступлении? Нарушал тот, на кого донесли, закон, значит преступник — какие могут быть претензии к доносчику? Анонимность источника должна волновать только правоохранителей. Т. к. если донос не подписан и факты преступления не подтвердились, то нельзя привлечь доносчика за лжесвидетельство. Но это именно проблема правоохранителей. При этом анонимность позволяет источнику не бояться преследований со стороны объекта доноса. В старой статье Форбс, кстати, про это написано: «Чему Медведев мог бы научиться у Брежнева»«.

Ответить на этот вопрос несложно. Пропускная способность следственных органов ограничена. Если поток доносов достаточно велик, на их расследование не остаётся достаточного времени. Далеко не все сотрудники управления государственной безопасности народного комиссариата внутренних дел были сознательными преступниками: просто с конца июня 1937-го до середины ноября 1938-го несколько сомнительных решений коллегии наркомата и пленумов центрального комитета коммунистической партии, наложившись друг на друга, вызвали такой вал доносов, что добросовестные работники просто не успевали в них разобраться, и наилучшую отчётность давали недобросовестные, сводившие следствие к выбиванию показаний, подтверждающих донос. Не зря Лаврентий Павлович Берия, возглавив наркомат 1938.11.17, одним из первых распоряжений запретил расследование анонимок: это стало важным тормозом мясорубки Большого Террора. Судя по проведенному тем же Берия пересмотру обвинительных приговоров по статье «измена родине», вынесенных при его предшественнике Николае Ивановиче Ежове, примерно четверть этих приговоров была вовсе никак не обоснована, а ещё примерно четверть считала политическим умыслом банальную уголовщину.

С другой стороны, что считать доносом? Выдающиеся завоеватели космоса Сергей Павлович Королёв — координатор разработки ракетных систем в целом и главный конструктор нескольких носителей — и Валентин Петрович Глушко — главный конструктор мощных двигателей главной тяги — очень не любили друг друга, ибо каждый из них был арестован и осуждён по доносу другого. Но при этом каждый из них был совершенно уверен, что всего лишь указал на реальные технические ошибки коллеги. И это соответствовало действительности: в новом деле вообще не обойтись без ошибок, и критика со стороны способствует их преодолению. Но в обстановке потока труднопроверяемых обвинений проще счесть любую ошибку преступлением — из опасения в свою очередь пасть жертвой доноса за то, что счёл преступление ошибкой.

Немного отвлекусь: на примере Королёва удобно показать, как выглядит неполное расследование дела. При хрущёвской реабилитации материалы уголовных дел уничтожались (в папке оставалось только само решение о реабилитации), так что разобраться в сути дела практически невозможно. Зато при бериевской реабилитации уголовное дело сохранялось в неприкосновенности — поэтому случай Королёва подробно исследован. Итак, его арестовали в 1938-м сразу по нескольким обвинениям. Одно из них — покушение на жизнь высших военачальников (при испытательном запуске крылатая ракета направилась на блиндаж с представителями народного комиссариата обороны) — допускало смертную казнь, так что он был включён в список «по первой категории» (во вторую попадали те, чьи обвинения заведомо не подлежали смертной казни, а влекли только меры наказания: оно, как известно, предназначено не только для мести, но и для исправления — а смерть не исправляет). Но другое обвинение — подрыв обороноспособности СССР путём нецелевого расходования средств оборонного бюджета — опровергло первое. Ибо деньги (в общей сложности 120 000 рублей — пара десятков килограммов золота или зарплата самого Королёва за доброе десятилетие) ушли на создание опытных образцов крылатых и зенитных ракет. Нецелевым же это расходование стало потому, что ещё до начала проектирования конструкторы средств управления предупредили: создать автопилот, способный работать в условиях полёта ракеты, невозможно при текущем уровне развития техники (они оказались правы: даже немцы, опередившие нас по приборостроению на два поколения развития, справились с запуском крылатой ракеты только в 1943-м, а зенитные ракеты — опять же немецкие — так и остались опытными образцами до конца войны, хотя немцам они были жизненно необходимы для противостояния массированным англоамериканским бомбардировкам городов и заводов). Если нельзя сделать автопилот — то невозможно и направить ракету на блиндаж с генералами. Поэтому Королёва приговорили не к расстрелу, а к 10 годам лишения свободы. При Берия дело рассмотрели внимательнее. Пришли к выводу: хотя ракетный научно-исследовательский институт и финансировался из бюджета народного комиссариата обороны, но Королёв несомненно не намеревался подрывать обороноспособность — он просто искренне желал воплотить в жизнь свои мечты, не задумываясь об источниках растраченных им денег. Соответственно сняли обвинение в антигосударственном умысле. Но вот сам факт заведомо бесполезного — а значит, нецелевого — расходования средств имел место: ведь Королёв знал, что автопилота для его ракет не будет. Поэтому его приговорили к положенным за вольное — хотя и бескорыстное — обращение с казёнными деньгами 8 годам лишения свободы.

Думаю, из одного этого примера видно, сколь сложным может быть расследование и сколь мала помощь следователю от доноса. В данном случае, впрочем, доноса как такового, по сути, не было: несколько крупнейших в стране специалистов выступили, по сути, в роли экспертов, оценивших деятельность друг друга. Но общая обстановка в следственных органах вследствие потока доносов оказалась столь сложна, что экспертизу сочли бесспорным доказательством злого умысла, хотя она указала лишь на ошибки.

Отчего же на Благословенном Западе (а именно так, судя не только по тексту, но и по интонациям, относятся к странам, всё ещё именующим себя развитыми, Ирина Дмитриевна Прохорова и её подельники по передаче «Система ценностей») система доносительства не даёт столь разрушительных результатов? Полагаю, потому, что большинство доносов там относится к мелким и мельчайшим нарушениям общественного порядка — от парковки в неположенном месте до выбрасывания сигареты из окна автомобиля на асфальт магистрали. Соответственно и расследование этих нарушений не составляет труда, и даже ошибки при расследовании обернутся в худшем случае необоснованным небольшим штрафом, так что облыжно обвинённому зачастую проще заплатить, чем оспаривать решение через суд.

Если же речь идёт о серьёзных преступлениях, излишнее внимание к доносам может обернуться если не Большим Террором, то в лучшем случае параличом правоохранительной системы. Поэтому любой вменяемый законодатель запрещает расследование анонимок: слишком уж легко завалить ими следствие. Поэтому же оперативный работник системы охраны правопорядка старается обзавестись собственными агентами в преступной среде: достоверность их доносов легче оценить. И поэтому во многих странах во многие эпохи ложный донос карался той же мерой, какая в случае достоверности доноса полагалась бы обвинённому: конечно, риск недонесения о серьёзном преступлении в этом случае возрастает — зато практически исчезает тайная клевета.

Не исключено, что нынешний уровень неприятия доносов российским обществом несколько завышен, и в дальнейшем нам придётся всерьёз присмотреться к западному обществу, где доносительство и впрямь стало неотъемлемой частью образа жизни. Но что совершенно несомненно и очевидно — так это полное и абсолютное непонимание Ириной Дмитриевной Прохоровой (и всем тем общественным слоем, откуда она приглашает гостей в свои передачи) российского общества и его системы ценностей. Впрочем, её брат являет такое же непонимание и при попытках заняться общественной деятельностью, и едва ли не в каждом своём публичном высказывании. Так что система семейных ценностей у них несомненно общая. Даже если они сочтут доносом это моё указание на их далёкое заблуждение.